***
Тяжёлая
набухшая луна.
Над майской полночью
знобящий запах цвета.
И яблони стоят в воде букетом,
и спит разлив у самого окна.
В голубовато-рыжей полутьме
столбы огней.
Вселенское затишье.
И только капли чиркают о крыши –
считают жизнь…
Я тоже –
но в уме.
ЖУРАВЛИ
А.Карину
Пустое утро пасмурного дня,
а на дворе ледком уже запахло,
и над равниной, низенькой и чахлой,
вожак свою колонию поднял.
И – с мягкой кочки прыгнув в небеса,
и – молодняк на случай примечая,
он полетел, поплыл, крылом качая, –
и дрогнули у стаи голоса:
– Курлы-курлы…
А мы бежим!.. Скорей за ней бежим –
нам, босотве ленд-лиза, непонятно,
зачем вожак поворотил обратно,
идёт на нас вдоль высохшей межи.
Идёт на нас… И плачет... Боже мой!
Мы удивлённо пятимся к забору.
Но караван кольцом взмывает в гору.
"Курлы-курлы" несётся над землёй –
сквозь заполошно-рваное "динь-дон".
– Дин-дон… дин-дон!..
в каком-то гибельно-червонном озаренье
через войну и через мой детдом,
парящий над вселенским разореньем,
от ранних звёзд рабфаковской Москвы
до рудников и вышек лагспецстроя…
Давно ль они позаросли травою?
А всё туманней их рубцы и швы,
всё выше, дальше чёрные следы…
Ах, пахари воздушной борозды,
ах, журавли, чего без вас я стою?!
Я – человек, покуда в небе вы.
МЕТАМОРФОЗЫ
Ночь так темна, что в десяти шагах
сплошной стеной загадочная бездна.
Тугие травы тянутся к ногам,
затишье давит тяжестью железной.
Ночь так темна, что хочется кричать –
авось хоть чей-то голос отзовётся.
Подмокший ельник цапнет сгоряча –
и сердце кувыркается в колодце.
Колючий лес пронзил тебя насквозь,
он дышит мхом, густым настоем хвои,
он фыркает прогалиной, как лось,
и ёжится обманчивым покоем.
Его хребет окутан млечной мглой,
во лбу – звезда, кровь запеклась на лапах.
И он ползёт, змеится над землёй,
как будто вверх, а всё равно на запад.
Плывут стволы, плывёт тяжёлый дым,
скрипят верхи и чавкают коренья.
И ты плывёшь, и ты ползёшь по ним,
по мордам луж своим же отраженьем.
Лицо залито едкою росой,
в глазах туман, а в горле – листьев шорох…
Ты прорастаешь радостью босой
и буреломом спишь на косогорах.
Ты – как цветы, ты – сгусток белых гроз
и зов лощин, и сумрачные чащи…
Глухая полночь. Час метаморфоз.
Нечистый дух, ощерившийся ящер.
***
О, захолустная тоска!
Она задушит здесь любого.
Шнуром, свисающим с крюка,
завьётся в дуло у виска –
вот зрак всевидящего Бога!
Кричи – никто не прибежит.
Зови – кому ты нынче нужен?
На костылях вторая жизнь
за водкой хлюпает по лужам.
Эй, инвалид, и я с тобой!
Ты не останешься внакладе –
всей заковыристой судьбой
прибавку к пенсии оплатим.
Твой Кёнигсберг и мой Афган,
Летит по вычурному кругу
трясущийся в руке стакан –
ввек недопитые сто грамм –
от друга к другу.
И с каждым днём тесней кольцо,
всё бойче лживые преданья,
и всё слышнее пред концом
тех недобитков ликованье.
СОЛНЦЕ ГОНИМЫХ
(Из Байрона)
But oh haw could!
Гонимых солнце – и всегда звезда
неспящим и уснувшим навсегда,
мучительная радость прежних дней,
чем ярче ты, тем ночь моя темней.
Зачем, зачем в безжизненной ночи
ты, словно слёзы, льёшь свои лучи
в сиянье слёз… Печальней нету сна:
светла, но далека; чиста, но холодна.
***
Е.Тарасовой
По-августовски свежий и глубокий
лимонный свет стреноженной луны.
Хребты домов и вербы вдоль дороги
густейшей тенью вкось отражены.
В такую ночь собаку тянет в поле,
в такую ночь предчувствие беды…
Пересчитав штакетники околиц,
луна струит над речкой белый дым.
Стоишь-стоишь и вздрогнешь ненароком,
когда в саду, скатившись по листам,
и заблестит, похожий на кристалл.
Седая груша оперлась о крышу,