Наконец глазам открылся пейзаж, который видел только на картинах Айвазовского: сквозь пронизанный молниями окаменелый антрацитовый мрак где-то на горизонте посверкивали гребешки ещё далекого двухметрового вала, выдавливавшего испуганные волны в залив.
Внезапно над головой сверкнула огненная вспышка, прогрохотал оглушительный раскат. Он замер, задрал подбородок, и увидел, как огненная струна, дрогнув на взвившейся куда-то в преисподнюю небесной деке, метнулась сверху и оборвалась над далёкой уже автостоянкой.
Вновь хлынул ливень. В закипевшей от дождя грязи он двинулся дальше, с ожидаемой радостью разглядев огни староворонцовского маяка. Лицо обдало внезапным светом заходящего солнца, пробившегося сквозь коросту насупленных туч, измазанных соплями молний.
Он поднёс левую руку к лицу и успел рассмотреть циферблат часов.
"Залив… Здесь ещё ничего, тихо. Но чтоб выйти на точку, нужно повернуть влево к морю. Вал накроет косу минут через двенадцать-пятнадцать..."
Обливаемый пеной, спахтанной ветром с рябившейся приливной зяби, зашерстил кроссовками раскисший плёс и повернул к морю, которое замахивалось на него усыпляющим зевом тёмно-зелёных волн.
"Чапай по отмели к камышам, там с лета колея от "Хаммеров" в обход лимана... Проскочишь с залива к южной стрелке и пошустришь через отмель по прибою... Ты маленький, в рост с "зелёнкой", не сдует... Вал идёт на Воронцовск, обойдёт взморье и потом его затянет в залив".
Подвернув джинсы до колен, продёргивал кроссовками дно углубившейся протоки, через которую ветер закачивал морскую воду в лиман. Оставив отмель за спиной, свернул наискосок и в камышах в угасающих закатных лучах нащупал усталыми глазами едва угадывавшиеся в болотистой жиже две чёрные ленты. Теперь с каждым шагом приходилось затаскивать свинцовые ступни в глиняную хлябь и продвигаться по метру вперёд, оставляя где-то позади спасительный залив.
"Rider's on the storm... Привет, Джим, ты где-то рядом, вместе с Doors".
Подавив лихую сумасбродную мысль, он брёл не сворачивая, выпятив вперёд растопыренную ладонь. Грязь плескалась по щиколотку, и сердце сжималось, едва ступни углублялись по голень.
Вдруг незримое волглое стекло, мешавшее идти, рассыпалось: ветер задул в противоположную сторону и, распрямив ему позвоночник, словно парус, погнал вперёд к берегу, к рушившемуся из черноты фиолетово-малахитовому прибою.
"Азовское море приглашает... Только бы ветер не сменился, а то сгину в лимане "пропавшим без вести". Милена погорюет сутки, а после приподнимет свои остатки, впорхнёт на каток, исполнит тулуп и четвёртый муж тут как тут…"
Тяжёлые волны зашвыривали на побуревшую косу остатки морских водорослей, сползавшие в заиленные озерца. Сумка нещадно колотила спину. Он присел на корточки и, пригибаясь к песку, нашпигованному ракушками, помчался на полусогнутых в противоположную сторону, к далёкой уже жилой застройке. Нужно было пробежать полтора километра по отмели до оливковой рощицы, завернуть налево, обогнуть лиман и добраться туда, где его ещё ждали…
Солёные брызги несли бесчисленные песчинки, впивавшиеся в лоб и щёки и забивавшиеся в ноздри. Сощурив глаза и отплевываясь, проковылял на всех четырёх, как собака, неприятные сто метров, где лихая волна могла подхватить, проволочь по песку и гальке и сбросить в смрадное удушливое месиво. Пару раз всё же пришлось кинуться на щербатый плёс. Раскинув руки, впивался пальцами в камешки, а потом, когда волна спадала, вскакивал и, отряхнув ладони, ускорялся в полусогнутом положении, ежесекундно охлопывая сумку. Продвигался кое-как вперёд ещё на 15-20 метров, чтобы вновь залечь, обманывая волну, и принять очередную порцию мутного душа...
Вот показались камышовые заросли, вплотную подступавшие к морю с этой стороны косы. Он распрямился и совершил безумный рывок сквозь самый трудный участок, где взбаламученная пучина смыкалась с бездонной слизью, обнажая плёс лишь на секунды, когда отливала яростная волна.
Когда впереди замаячили согбенные оливковые кроны и ноги ощутили твердь, тревожно стучавшее сердце заликовало и влило в обмякшие мышцы уже не привычную юношескую свежесть. Припустив вперёд, оставил за спиной дырявый корпус брошенного баркаса, ворвался в рощу и, касаясь кончиками пальцев шершавой коры, стал перебегать от одной оливы к другой, обнимая каждую напоследок. И едва не напоролся на врытый в землю стол для пикников. Выручила сумка, соскочившая с плеча и шлепнувшаяся на металлическую столешницу.
"Рядом ещё мангал, не наткнуться бы..."
Рощицу уже доставал луч старого Воронцовского маяка. Он осмелел, распрямил плечи, поднял голову, и, не поддаваясь уже порывам ошалевшего ветра, загарцевал через лужи по отчётливым твёрдым колеям, выдавленным шинами "джипов" и "УАЗиков". Просёлок вёл его к шаткой и хлипкой береговой кромке заиленного озерца, переполненого в солнечную погоду дикими утками, журавлями и бакланами.
"Если эти ещё рыщут, подберусь слева, постучусь прямо в дверь. Должны услышать, ведь они ждут меня… Не угодить бы в чахлак там, где съезд к полю... Вперёд!.. Вперёд!.. "Гудели волны, волны, волны!.. И рухнул вечер слеп и скорбен!..""
Теперь в голове на магнитофонной оси памяти начала разматываться осыпавшаяся плёнка с записями первой советской панк-группы "Братья по разуму", наштамповавшей в Новосибирске несколько магнитофонных альбомов четверть века назад и сгинувшей в годину "перестройки и реформ".
Ноги деревенели, он уже с трудом волочил их, превозмогая боль в затекших икрах, и наконец встал и заставил себя обернуться.
""Свиноголовые"… гонятся за мной... Вперёд..."
Вдруг ветер усилился и вывалил на косу осклизлое облако, сотканное из бесчисленных капелек морской воды, стебельков водорослей, ломанных веток и комочков взвихренного ила. За ним замаячил гребень, поклеенный из фаршированных зыбью барашков.
Паника, вонзившаяся в сердце, заставила встрепенуться. Последний путь очерчивала свалившаяся по бокам осоковая нива. Прикрыв ладонью лицо и прижав мокрую сумку к бедру, понёсся вперёд, едва разгибая захолодевшие колени и не выпуская из поля зрения рубиновый рефлектор маяка. Озябший и продрогший, ломаемый ветром, пропаренный насквозь тёплой илистой ванной, бережно прижимая захолодевшим локтем к груди зашлёпанную ошмётками заветную ношу, выложился в паническом финишном рывке.
И необъяснимое скрытое наитие вдруг подсказало ему, что преследовать его некому…