– Это божественный идеал русской женщины, способной жертвенно, бескорыстно, сострадательно, деятельно любить ближнего всепрощающей, спасительной любовью. Её любовь созидала и спасала души и отца, и детей, и всех, с кем сводила её судьба.
Образ её – идея идеальной русской любви. Я писал о такой любви в очерке "Гаснущий очаг": "женская жертвенность не была насилием над своим "я", это было вольное, отрадное служение, даже если и семейный крест пригибал долу. Всегда с любовью, со светлой завистью смотрю на людей, способных терпеть лихие жизненные невзгоды и не терять всепрощающей русской любви к ближнему, жалости ко всему сущему на земле, способности отдать страждущему последнюю рубашку; такие люди не трезвонят на всех перекрёстках о своей сострадательности, потому что от природы своей крестьянской тихи и застенчивы.
Такой была моя мать, Царствие ей Небесное, которая вдосталь хлебнула горюшка в земной юдоли: восемь детей (седьмым из них был я), военное лихо с голодом и холодом, и отец, прости ему, Господи, не подарочек, крепко выпивающий после войны; хотя, если трезвый, мужик сметливый, хозяйственный, мастеровитый. Благодаря матери, перво-наперво, все мы выросли и, по деревенским меркам, вышли в люди; благодаря матери и отец, видя редчайшую, многотерпимую любовь, служение до полного самоотречения, каялся и не терял лица человеческого, и в нашей ребячьей памяти навек остался всё же хозяином, отцом. Такой была моя мать, и, похоже, о таких людях русский любомудр-славянофил Алексеи Хомяков воскликнул: "Подвиг есть и в сражении, Подвиг есть и в борьбе, Высший подвиг в терпении, Любви и мольбе". И мать моя никогда не представляла себе иной жизни, никогда не роптала, а если другой раз и пожалуется, то лишь для облегчения души, беседы ради; и самое страшное для неё было, как я чуял, лишиться возможности служить ближним".
– Какое из вами созданных произведений вы считаете наиболее ценным?
– Яко матери все чадушки любы, так и мне дороги все произведения, а я их за четверть века написал несколько томов. Но есть, очевидно, и более значительные. В жанре романа – "Поздний сын"; в жанре повести – "Утоли мои печали", "Не родит сокола сова"; в жанре рассказа – "Купель", "Господи, прости", "Утром небо плакало, а ночью выпал снег"; в жанре очерка – "Родова", "Семейский корень", "Слово о русском слове", "Душа грустит о небесах" – трагедия поэта Сергея Есенина.
– Иркутская земля богата на писательские таланты. Кто из земляков вам особенно близок?
– Из почивших любил я прозу деревенского жителя и фронтовика Алексея Зверева. Разумеется, близок мне Валентин Распутин, который был моим литературным наставником вначале моего творческого пути. Близки мне талантливый исторический писатель Глеб Пакулов, истинно русские народные сибирские поэты Михаил Трофимов, Анатолий Горбунов, Валентина Сидоренко.
– В современном литературном процессе большое место занимают молодые авторы – и прозаики, и поэты, и критики. Есть ли среди них те, кто вам близок и художественным миром произведений, и по-человечески?
– Есть, но я не хочу поимённо их сейчас называть, потому что они лишь в самом начале своего творческого пути, а я не пророк, чтобы предвидеть, что у них выйдет. Но есть в них самое главное для художника: способность наставлять душу у православных духовников, учиться художественному мастерству у русских мастеров, и почивших в Бозе, и ныне здравствующих.
– Сегодня большей популярностью пользуется лёгкая массовая литература (с примитивным языком, незамысловатым детективно-мыльным сюжетом и героем-эгоистом). Как вы относитесь к подобному явлению?
– "Массовая литература" в духовно-нравственном, православном смысле – бесовщина, в художественном – пластмассово-мёртвая. Словом, это литература "мертвецов" и для "мертвецов", или литература слепого поводыря, который ведёт слепых… прямо в тьму кромешную, где муки вечные. Так бы массовую литературу оценили святые отцы, а с ними не поспоришь – святые, одарённые горней мудростью, а не дольней, земной, что безумие для Бога.
– Чего, по вашему мнению, не хватает современной русской литературе?
– Почитал я беллетристику (полужурналистику) неких молодых модернистов, даже якобы русских, и, "базаря" их похабным жаргоном, словно помоев опился. И дело даже не в умозрительном формальном, эпатажном поиске своего "неповторимого" голоса, встроенного в блатную феню и молодежный сленг, дело в хладнодушии, в бессердечии, когда у героя, а по сути и у автора, нет исповедального раскаянья во грехе, когда грешник без сострадания осмеивается, когда грех и порок смакуются с вызовом обществу, якобы лицемерному и фарисействующему.