— Можно попытаться, но есть возможность ошибиться.
Начнем ХХ век с Максима Горького. Хотя у меня глубочайшее несогласие с ним по части отношения к русскому крестьянству. Михаил Шолохов, который меня просто потряс. Конечно, Сергей Есенин. Конечно, Михаил Булгаков. Конечно, Андрей Платонов. Хотя он не близок мне, я больше оцениваю его умозрительно, как гигантскую творческую лабораторию. Отношение сложное, но я все равно его ставлю в первой пятерке. Далее определенный перерыв. И уже из второй половины века я бы выбрал Юрия Бондарева, Федора Абрамова, Василия Белова, Валентина Распутина. У меня остается только один палец (мы считали по пальцам, чтобы не сбиться. — В.Б.). Я бы отметил Александра Солженицына. Прежде всего его рассказы "Матренин двор" и "Один день Ивана Денисовича".
— А как сложилась ваша личная судьба в ХХ веке?
— Я целиком и полностью порождение Великой Октябрьской Социалистической революции. Если бы не было революции, не было бы и меня. Булат Окуджава любил цитировать один наш с ним разговор. Он сказал, что если бы предложили ему выбирать, кем бы он хотел быть в ХIХ столетии, он ответил бы — "русским барином". А я сказал, что хотел бы быть крестьянином. Булат резюмировал: "До сих пор у Феликса Кузнецова душа крепостного крестьянина…" Окуджава просто не знал одного, на русском Севере, откуда я родом, крепостных не было. Там были царские земли. Хотя мать моя была из того же Тотемского уезда, но по соседству с Костромской губернией, где уже крепостное право было, и мой прадед выкупил свою семью из крепостного состояния. Вышел на отруб, поставил хутор.
Родился я 22 января 1931 года в селе под Тотьмой. Отец мой — Феодосий Федорович Кузнецов и мать — Ульяна Ивановна Широкова были учителями. Дети крестьян Тотемского уезда Вологодской губернии, после революции они пошли учиться в Тотемское педучилище. В 1924-25 годах они училище закончили, поженились — и возник я. Только революция дала возможность им учиться, и хотя два дяди у меня были арестованы и погибли в 1937 году, я, окончил Тотемскую среднюю школу, поступи вначале в Институт международных отношений, а потом перевелся в МГУ, закончил университет, затем аспирантуру и далее ушел в критику и науку. Благодаря эпохе я смог, как говорят американцы, сделать сам себя. И миллионы таких, как я.
Невозможно представить, чтобы сегодня мальчик из сельской школы, из глухого угла России без мохнатой руки, без поддержки, не имея серьезных денег, поступил бы в МГУ или в МГИМО. Если бы мы все не получили образования, какой бы была Россия? Может быть, в деревне бы осталось больше людей, но сумела бы такая деревенская Россия справиться с фашизмом без оружия, без науки, без заводов? Мы пахали бы той же самой сохой. Я бы так и жил в деревне красивой, наполненной духовностью жизнью руского крестьянина, но образования бы я точно не получил. Литератором и ученым точно бы не стал. ХХ век, конечно же, мой век. Советская власть — моя власть. Я — убежденный советский человек, коммунист, при всем том, что мой взгляд на историю страны не совпадает со многими коммунистическими постулатами. Я считаю, что в попытке опередить историю видна романтическая утопия. Социализм — это идеал, к которому надо было очень медленно и постепенно приближаться. К нему еще человечество придет, если уцелеет. А была попытка модернизации страны очень жестким, суровым способом.
— Вы считаете себя, Феликс Феодосьевич, уже до конца жизни советским человеком?
— Да. От этого я никогда не откажусь. Это вас, Владимир Григорьевич, не разочаровывает?
— Нисколько. Скорее я и ожидал подобного ответа. Назовите самые важные вехи в вашей жизни, события, которые изменили ход вашей жизни, вехи для вас лично, не для истории, не для посторонних.
— Самой первой вехой в моей жизни оказалось событие, которое потрясло меня до основания, чуть не изменило мою жизнь. Это была тяжкая мальчишеская драка. Шел 1947 год. Лето между девятым и десятым классом. Отец только что пришел с войны. На Севере драки традиционны, а мне еще приходилось отстаивать свое, такое странное для деревни имя — Феликс. Все деревенские бабы меня звали Фикусом, так им было легче и понятнее. И достоинство мне приходилось отстаивать кулаками. Я привык ходить вооруженным чем-нибудь увесистым и надежным. Время после войны было сурово, драки — страшные. И в воскресенье, в наш престольный праздник, который всегда отмечался на Севере, на меня налетел мой сверстник. У него была гиря на ремешке, у меня нож. Я ему — убери гирю, он мне — убери нож. Все кончилось тем, что не столько я ударил, сколько он налетел на нож. Нож прошел на расстоянии полсантиметра от сердца. Я пошел сдаваться в милицию. А только что, в 1946 году, были объявлены два указа о хулиганстве и о воровстве, по 25 лет лагерей. Меня спасло чудо. То, что он выжил, и то, что на садик окнами выходила прокуратура и прокурор видел безвыходность моего положения. Если бы я не оборонялся, он бы меня убил стограммовой гирей. К счастью, парень и его родители не стали возбуждать дело, только это меня и спасло. Но это событие просто перевернуло меня. В восьмом классе были переэкзаменовки, в девятом — тройки, а после этой драки школу я кончил с золотой медалью. Я за год изменил отношение не только к учебе, но и к жизни. Это было первое мое потрясение.