рука не поднимается, и камнем
лежит душа в ладони у Него.
За горизонтом вертикальным, дальним,
куда до времени не пустят никого.
Когда бы мог рассудок угадать,
как звезды превращаются в мутантов,
тогда б за чистотой экспериментов
следили неотступно лаборанты
рогатые. Других ему где взять?
А так… Вдруг кто-то да рассыпет кванты
случайно на квадраты черноты,
уложенные к небу штабелями,
и пропасть с рваными краями
увидишь под ногами ты…
Архитектуры вавилонский след
неистребим в умах незаурядных,
как пафос в стерегущих травоядных
пружинах полосатых, спору нет —
закрученных не в наших мастерских.
А ВПРОЧЕМ о материях таких
не размышляют чухломские бабы,
поджавшие обветренные губы.
Но каждая из них свое весло
хватает, чтоб теченьем не снесло
в тартарары. Гребет поближе к дому,
хоть меньше там огня, чем дыма
в тяжелом очаге прабабкиной печи.
Здесь все еще румяны калачи,
а дети босы, но здоровы;
молочное мычание коровы
бодает рыхлый утренний туман,
и праздник в доме, коли муж не пьян.
Да вся пропахшая соленым потом
над черной пеною земной,
над черноземною волной
изба, как памятник потопа,
вцепившаяся в перегной…
НО разбегаются трава, ручьи, леса;
Все вдаль летит — дороги, мысли, песни,
рассыпаны дожди и птичьи голоса,
все мчится прочь, не держится на месте.
И даже столб дорожный, диковат,
плетется без дороги наугад.
Лишь за озерной синей пеленой
оживший монастырь стоит стеной…
Какою силой обладала Весть,
что купола могли возникнуть здесь?
Чтоб завязалось завязью иной
само движенье?.. Небо над равниной
высокое — колодезной водой
плескается в немыслимых глубинах…
Что нам искать, восторженным и диким,
в питомнике декоративных чувств?
Всяк ветер приручен, всяк кладезь пуст
перед лицом равнины многоликим
для нас, ушкуйников, посланцев вечевых
к пределам темным.
Что нам, острожникам, в убранствах дорогих,
каликам, странникам и на печи бездомным?
За тех, погубленных под небом вороным, —
страда земная!
И горек сладкий и веселый дым
любого рая.
Архангельск
Игорь Лавленцев ПАМЯТИ ВАДИМА КОЖИНОВА
Умер Вадим Валерианович Кожинов.
В последний год его жизни имя его вновь, как некогда, возникло на страницах не только традиционно ориентированных изданий, относимых по условной шкале к патриотическим, одной из нравственных и интеллектуальных характеристик которых и являлось его творчество. Имя Вадима Кожинова выкрикнули и те, кто злонамеренно и планомерно пытался выхолащивать, а вслед и уничижать само понятие патриотизма, представляя его наряду с десятью заповедями неким психогенным симптомом, куда более мерзким, чем все комплексы лелеемого Фрейда.
О нем заговорили, словно предчувствуя тревожным чутьем скорый уход этой несомненно знаковой, особняковой величины русской культуры конца ХХ века. Даже в цинично бесстрастном пространстве виртуальных интерсетей, словно по прихоти мистической закономерности, неоднократно высветилось слово — КОЖИНОВ, сопровождаемое еще при жизни (при нынешней жизни!) определением — ВЫДАЮЩИЙСЯ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ И ЛИТЕРАТУРОВЕД.
Сейчас может возникнуть иллюзия попытки пересилить добрую местную традицию любви к пророкам отечества своего сразу после их кончины. Пустое. И, конечно же, не совершилось никакой мистики. Просто старатели общественных воззрений в очередной раз сменили позу, прогибаясь под рост и темперамент новой власти. И поскольку предыдущие пристрастия были чересчур нетрадиционными, обратное движение несколько приблизило все к своему естественному положению. Потому и премию дали немодно настоящему Валентину Распутину и вновь возникла (или была сымитирована) нужда в советах строптивого старца Солженицына.
Немного утешает то, что вышеозначенная (едва обозначенная) возвратная тенденция лишний раз подтверждает естественность, истинность личности и творчества Вадима Кожинова. Впрочем, то и другое, как всякое естественное и истинное, не нуждается в подтверждении, но требует осознания.
Как и прежде, расточатся, яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, да погибнут насаждаемые кумиры, новые воплощения новопровозглашенной интеллигенции, толкователи и заступники извечных пороков. А с ними, Бог даст, и сами известные знающим неустанные ваятели големов и гомункулусов.
Вадим Кожинов останется среди допущенных остаться надолго. Ибо отныне даже он сам не в силах поменять ни слова из сказанного и написанного им. Ибо отныне литературовед, историк, писатель Вадим Кожинов сам является предметом изучения истории русской литературы. Ибо отныне книги его становятся не дополнением, а сонаправленным продолжением многовековой стремнины российской культурной, интеллектуальной и духовной мысли.
Змей явился, извиваясь,
Говорил:
Я правду знаю.
Клялся, подлый, Белым домом,
Пятой думой и Кремлем.
Я сказал, не извиняясь:
Передай, ползучий, в стаю,
На веку, к концу влекомом,
Мы опалим вас огнем.
Будет тот огонь всесильным.
Мы запомним, —
Он ответил.
Мы подумаем,
А вы-то
Кто такие?
Вас-то — нет!
Я сказал:
Не сном могильным,
Но челом и мыслью светел,
Дремлет Пушкин.
Не забыто,
Как он подарил сюжет
Чудный Гоголю,
И чудный
Гоголь посмеялся вдоволь.
Уж они воспрянут духом,
И тогда…
Избави Бог!
День для вас настанет судный