Этажи прижаты к этажу.
Я один, как призрак коммунизма,
По пустынной площади брожу.
Великая истина — не искусства, а культуры, и двадцатого русского века в особенности, такова: кто не может не то что натянуть, для разгона наглецов, а даже взяться с должной стороны за лук Одиссея; кто не может приподнять олимпийского ядра — что он может написать и растолковать нам про "античную эстетику"?
* * *
Толклась различно у ворот бездарнейшая сволочь. Толчется над русской красотой-Пенелопой толпа женихов-домогателей. О Русь моя! Жена моя! Мой Пушкин!.. надо или не надо таких разгонять, во всеоружии классических заветов?
Где пил Гомер, где пил Софокл,
Где мрачный Дант лакал,
Где Пушкин пригубил глоток,
Но больше расплескал —
там и они. (Великая, между прочим, тоже правда: расплескать у ключа избыток волшебной влаги.) Так вот там
Мелькнул в толпе воздушный Блок,
Что Русь назвал женой,
И лучше выдумать не мог
В раздумье над страной.
О Русь моя?.. Ну, это, знаете ли, как-то смеловато… Однако Кузнецов как раз не из пугливых. Он не тварь дрожащая; он — право имеет. По крайней мере так он ошеломительно о себе думает. Опасная, но русская мысль. Она рождается и в желании,
чтобы разнеслась бездарнейшая погань,
раздувая темь пиджачных парусов,
чтобы врассыпную разбежался Коган,
искалечив встречных пиками усов.
Я догадываюсь, что Юрий Кузнецов может недолюбливать даже и такого Маяковского. А рифма-то к слову «Коган» — неплохая; а фамилию-то, в рифму к слову «погань», Маяковский взял содержательную; зачем же сводить творчество Владимира Владимировича к формализму?
Ибо нельзя преувеличивать; но ведь нельзя же и так безответственно, опрометчиво, так недиалектически преуменьшать!
Это из Юриев Суровцевых. Между тем Юрий Кузнецов показывает и больше, чем нам досталось понять по предшественникам. Погань может носить и фамилию грузинскую (Шалвович); и белорусскую (Гангнус); и польскую; и узбекскую; и, увы, русскую (Робот — он ТОЖДЕСТВЕНСКИЙ). А почему?
А потому что мы не шовинисты. Да и Владимир Владимирович этого не любил.
* * *
Есть ведь, читал у Гоголя, вещи выше братства только по крови. Есть вещи достойнее и чванства по крови. Кто-то может думать, что стать выше всего и всех — это разучить слова «аналог», "пассионарность", «проект», "дискурс", «харизма», "Евразия", «энергетика» и "русская элита". Но чем это выше Горького, который, как шутили, выучил наизусть всего Брокгауза — от слова «аборт» до слова «Цедербаум»?
Элитарник, посмотрите на сивоватый пиджачок Юрия Кузнецова, его неналосьоненную прическу и поучитесь у него родному языку.
* * *
Мы интернационалисты. И я повторяю в последний раз: нам досталось постичь много даже и из зарубежной "культуры и искусства". Даже досталось с избытком, и в грязь лицом мы не ударим даже и перед, пардон, Сорбонной. Хватило и изящного чтения, и беспримерных песен. Их любил Пушкин; их создателям завидовал Пушкин. Разве этого мало?
Мы различаем восход и закат. Мы легко разгадаем и лжесибирячка, что с фронтом за плечами, а вдруг спешит записаться во власовцы. Мы понимаем — вместе с Юрием Кузнецовым и, не жмитесь, вслед за ним, — где именно сегодня разлеглась кровавая птица. О, она уже здесь; и мы знаем, где именно сегодня оказался Рейхстаг. Все на сокрушенье Рейхстага!
* * *
Морозной или слякотной ночью в Москве-столице. Отыграно с внуком, отспорено с жинкой; рассказана сказка или отпето на ночь "В темном лесе" младшей пятнадцатилетней дочке. Перелистан, несколько сибаритски, Гете (жду, когда его леденящего "Лесного царя" переведет Юрий Кузнецов — и уж он, нет, не уступит Василию Андреевичу Жуковскому). И я вдруг вспоминаю про нашу главную с братом и сестрой недостачу.
Все спят. Мне становится жутко в пустой кухне. А потом я бьюсь, бьюсь головой об стену — и, почти обезумев, вспоминаю стихи нашего современника.
Кричу: отец! Ты — не принес нам счастья!
Мать, с фотографии, мне зажимает рот.
Своих слов для этого главного у меня и сейчас нету.
(обратно)
Николай Переяслов ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ
Во время одной из наших недавних встреч с Сергеем Есиным он указал мне на то, что в моих журнальных обзорах, публикуемых в "Дне литературы", начала просматриваться явная конъюнктура, а критику, мол, для того чтобы не утратить к себе уважения, надо всех ругать. "Бери пример с Ильи Кириллова!" — посоветовал он на прощание, и я отправился домой, где меня уже давно поджидала гора принесенных авторами и присланных со всех концов России журналов. Помимо широко известных центральных изданий тут были такие недавно появившиеся журналы, как сыктывкарский «АРТ», "Литературная Пермь", карачаево-балкарский «Ас-Салан», а также "Нижний Новгород", "Саратов литературный" и давно существующие, но в силу разрушения единого литературного пространства России потерявшиеся из виду критики и широкого читателя «Сибирь», "Родная Кубань", "Сибирские огни", "Дальний Восток" и другие журналы, не говоря уже про выходящие нынче чуть ли не в каждом городе альманахи — "Белый пароход" в Архангельске, "Третья Пермь" в Перми (496 страниц!), «Откровение» в Иваново, «Иван-озеро» в Туле и так далее.