Выбрать главу

Тут я давеча клянчила работку,

Чтоб родимого спасти человека,

Прикупить ему скальпель с наркозом.

Обратилась к одному прохиндею,

Гуманисту в ранге министра,

Борцу за права чикатилы…

………………

— Ты очнись, оглянись, что творится!

Президент еле кормит семейство!

А уж я обнищал невозможно!

Тут приехала за ним вождевозка,

И помчался он работать бесплатно,

Голодать на кремлевских приемах,

Делить нищету с президентом.

А я мигом нашла себе работку —

Подхватила я свой аккордеончик,

В переходе за денежку запела,

В переходе, в подворотне, на крыше,

Ветром, ливнем, а также метелью

Заработала на скальпель с наркозом.

Поэт, он же бродячий музыкант, певе

ц в переходе, и его песни переходят в метели, ветры, ливни, его слово оказывает реальную помощь проходящим людям. Эта поэзия — святое унижение, дабы помочь страждущим. В книге "Таким образом" целый цикл Юнна Мориц поименовала "Вчера я пела в переходе": "Вчера я пела в переходе / и там картину продала / из песни, что поют в народе, / когда закусят удила…" Место в переходе — это ее определившееся место в гетто, это ее отношение к жизни, это ее способ существования. Вон из элиты, туда, к переходу, к гонимым, к нищим, которым сама на бумаге рисует за отсутствием красок окурками свою мелодию тоски. Когдатошняя невыездная протестантка, подписывавшая лишь письма в защиту Солженицына и Синявского, в своем переходе тоскует о поэзии большого стиля, над которой ныне издеваются все поц-модернисты.

Уже и Гитлера простили

И по убитым не грустят.

Поэзию большого стиля

Посмертно, может быть, простят…

Неожиданно для многих за большой стиль в поэзии, в культуре, в жизни стали после краха советской власти заступаться не придворные лакеи, не авторы «Лонжюмо» и "Братской ГЭС", не завсегдатаи салонов ЦК и ЧК, а вечно отверженные любители красоты и носители почвы, все равно Борис ли Примеров, или Юнна Мориц.

Она сама была поражена тем обнаруженным и ощутимым вероломством, что "как только "Союз нерушимый" вывел войска из Афганистана, из стран соцлагеря, как только разрушили Берлинскую стену, как только Россия стала разоружаться — о Россию вдруг стали дружно вытирать ноги, как о тряпку, печатать карты ее грядущего распада, вопить о ее дикости и культурной отсталости, ликовать, что такой страны, как Россия, больше не существует. С тех пор как я увидела и услышала всю эту "высокоинтеллектуальную" улюлюкалку, чувство национального позора меня в значительной степени покинуло. В особенности под "ангельскую музыку" правозащитных бомбовозов над Балканами".

Гонимость стариков и старушек, обездоленных детей и умирающих инвалидов в поэзии Юнны Мориц стала сродни гонимости ее отцов и дедов, гонимости еврейской бедноты. Она чувствовала себя не среди тех евреев, кто кричал когда-то "Распни Его", а среди тех, кто шел за Христом. И поэтому ее выдуманное гетто не совсем отождествимо с реальным, когда-то существовавшим. Ибо, взяв из гетто ощущение гонимости, она соединила его с православием и отзывчивостью русской культуры.

Старики подбирают объедки,

Улыбаясь, как малые детки,

Как наивно-дурацкие предки