Из всех литературных асов,
Кто водку путает с водой,
Известен миру князь Апасов —
Беспутством, басом, бородой.
МИХАИЛУ ГОРБАЧЕВУ, БЫВШЕМУ ПРЕЗИДЕНТУ СССР, "ОТЦУ ПЕРЕСТРОЙКИ"
Играл с огнем. Не ведал, что погубит
Простой народ и сам в огне сгорит.
Вот так профан сук под собою рубит,
Не ведая того, что он творит.
АЛЕКСАНДРУ ЯКОВЛЕВУ, БЫВШЕМУ ЗАВЕДУЮЩЕМУ ИДЕОЛОГИЧЕСКИМ ОТДЕЛОМ ЦК КПСС, ИДЕОЛОГУ ПЕРЕСТРОЙКИ
Вчера он яростный безбожник,
Сегодня в церковь держит путь.
Народ наш обмануть несложно,
Но Бога вам не обмануть.
ЭПИТАФИЯ ВПРОК БОРИСУ ЕЛЬЦИНУ, ПЕРВОМУ ПРЕЗИДЕНТУ РОССИИ
На камне черном, точно бархат,
Слова видны под сенью трав:
"Он дал России олигархов,
Народ до нитки обобрав".
МИНИСТРУ КУЛЬТУРЫ РОССИИ МИХАИЛУ ШВЫДКОМУ
Вы так хитры, так осторожны,
Но я скажу, как на духу:
Вас по ушам узнать несложно
И рыльцу в западном пуху.
БЛИЗНЕЦАМ-БРАТЬЯМ
От злых житейских драм рыча,
Спрошу, чье время нонеча?
Бориса ли Абрамыча
Иль Ромы Абрамовича?
ЭПИТАФИЯ ВПРОК АНАТОЛИЮ ЧУБАЙСУ
Могила укравшего веру — не злато.
И надпись под сенью куста:
"Здесь проклятый русскими прах Герострата".
И ваучер — вместо креста.
Евгений Нефёдов И ТЁРКИН, И ШВЕЙК, И ЕВГЕНИЙ О НЕКИХ... (Автобиографические заметки)
Когда-то очень давно, еще в спектакле школьного драмкружка, я играл роль Чацкого. Сегодня мне это, конечно, странно, но в те прекрасные времена я казался себе и стройным, и легким в движениях, и уж, само собой, таким же речистым, как мой изящный герой. Не знаю, было ли так в самом деле — скорее всего, навряд, особенно в части внешних данных, да и не на моем артистизме основан был выбор учительницы литературы. И даже не на том факте, что между нами были очень добрые, со взаимной симпатией, отношения. Секрет заключался попросту в том, что я еще с детства легко и быстро заучивал наизусть любые тексты из необъятной школьной программы, а времени до грибоедовской годовщины оставалось тогда недели две... Так что случись на ту пору круглая дата бессмертного Пушкина, великого Гоголя или, допустим, славного Гончарова, — изображать бы мне и Онегина, и Чичикова с Хлестаковым, и, что было бы достовернее, даже Обломова… Но в тот момент я был, повторяю, Чацким, и это, как оказалось впоследствии, являлось одновременно как взлетом, так и закатом моего драматического амплуа. Все остальные роли — уже не столько по выбору постановщиков, сколько по собственной моей воле — были веселыми.
* * *
Тёркина я любил с самого детства. О том, почему и как еще в этом возрасте выбрал его в герои, мне уже приходилось писать в статьях о великой книге Твардовского, и здесь я лишь коротко возвращусь к этим воспоминаниям.
Дальний-дальний, еще из дошкольного детства, светлячок памяти. Благословенный вечерний час, когда большая семья собирается вместе. Приостановлены нескончаемые дела, затихают возня и шум, включается лампочка под лохматым оранжевым абажуром. С чаем уже покончено, на стол водружается сковородка каленых, только что с печки, семечек, и начинается… да нет, не телефильм — откуда ему там взяться? — живая, мамина, отца или дедушки, сказка, быль, история на сон грядущий.
В этот раз в отцовской руке — небольшая, принесенная им прямо в кармане кителя, книжка с изображением веселого и лукавого бойца на мягкой, уже пообтертой обложке. Отец улыбается. Он и сам сейчас чем-то похож на того солдата.
— Это "Василий Тёркин", — говорит он. — Книга про бойца. Про веселого, доброго и бесстрашного человека.
Не помню какого-то четкого впечатления от поэмы в тот самый первый раз — просто был слишком мал. Скорее, вообще, взрослые читали тогда "Тёркина" большей частью для себя: он ведь был еще рядом с ними, возвращал их в недавно пережитое. Но два слова — и это помнится, как сегодня, — уже в начале чтения крепко вошли в сознание: "просоленная гимнастерка".