Ну, а что тогда озадачило — это неожиданно сдержанное, порою даже прохладное отношение к Швейку и его творцу со стороны моих новых чешских знакомых — и очень многих. Кто бы мог это предполагать! Весь мир читает взахлеб, любит лихого солдата, а чешская интеллигенция — стесняется: опозорил, мол, Гашек нас на весь свет, вывел какими-то дураками… Я возражал им: у нас вон Иванушка-дурачок — мудрее любых царей, настоящий народный герой и любимец. То же и Швейк у вас — и зря вы его стыдитесь, зря комплексуете перед «цивилизованным» Западом…
Сперва-то я эту коллизию, честно скажу, всерьез не воспринял: мало ли у кого особое мнение. Зато, небось, простых чехов по имени Йозеф Швейк в стране десятки и сотни — вот вам и истинная картина! Уверенно прибыл в паспортное управление министерства общественной безопасности, заказал адреса всех Швейков, чтоб с кем-то из них повстречаться и написать об этом в газете — и тут обалдел окончательно: двое(!) — на всю страну. Рабочий в Остраве и лесничий в Карловых Варах. И все.
— Увы… — подтвердил ситуацию Швейк из Карловых Вар, когда я к нему приехал. — Мою жену в санатории сослуживцы зовут даже пани Цвейковой, пани Цвейговой, но — не Швейковой, это почти неприлично…
В ту пору я вправду не мог понять, в чем тут дело. Теперь, когда на доверчивый мир славян катастрофой обрушились "общечеловеческие ценности" и прочие "права человека", понемногу соображаешь: первыми жертвами "нового мирового порядка" и пали те, кто стеснялся своей истории, своего лица, своего родства, своего простого и доброго имени. На это и был расчет, на этом и строилось лукавое требование какого-то «покаяния»…
К счастью — и к чести истинных чехов — виделась и другая, достойная восхищения, сторона медали. Говорю об энтузиастах-организаторах ежегодных "праздников Гашека" в музее на его родине, о популярности чешских актеров, игравших Швейка в кино и театре, о знаменитой пивной "У чаши" ("У калиха") — месте паломничества туристов со всего мира. Это тоже настоящий музей, где на стенах — легендарные иллюстрации Йозефа Лады, у стойки — портрет императора с автографами мух, а в меню — "печень поручика Дуба" или "язык кадета Биглера"… Приветлив буфетчик, веселы официанты, довольны все посетители — разве что кроме тех, кому не хватило мест.
Не хватило места и мне, когда впервые пришел, прибежал, прилетел на крыльях в эту легенду, едва оказался в Праге. Золотая пивная струя так празднично била из крана в бочке, что я, лишь неделю назад тоскливо бродивший по обезалкоголенной Горбачевым Москве, пошел на великий грех.
— Неужели нет единственного местечка? — сокрушенно спросил на ломаном чешском я у "пана верхнего" и со вздохом добавил: — Очень жаль, а ведь я — артист, играющий в Москве Швейка…
— Что ж вы молчите?! — закричал он. — Прошу вас в отдельный зал!..
Пару счастливых часов я блаженно вкушал пивко, кнедлики и шпекачки, а расплатившись, все же признался в своем коварстве и всей душой повинился в этом.
— Вы не должны ни о чем сожалеть, — успокоил меня хозяин. — Я поверил, что вы артист, — значит, вы можете играть Швейка, а заодно считать отныне себя нашим другом.
Много позже, уже в Москве девяностых, Татьяна Васильевна Доронина, узнав о моем пристрастии к этой книге, предложила мне написать театральную версию “Швейка” для ее МХАТа и сыграть заглавную роль. Конечно, я принял это за юмор — у великих ведь свои шутки…
…А в Праге я прожил четыре года, и каждый раз в пивнице "У калиха" меня с порога бурно встречали возгласы: "О, Женя — русский Швейк!"
Теперь и в Москве есть пивбар "У Швейка", он даже близко от ЦДЛ, но я был там один лишь раз. Мне показалось, что Швейк тут какой-то не очень чешский, а русский он тоже вряд ли, поскольку русский Швейк — это я. Спросите в пивной "У калиха" в Праге — вам подтвердят.
Впрочем, там что-то могло и измениться, как изменилось многое вокруг нас с той поры. Помню, в последний раз я шел от Швейка домой пешком, через Вацлавскую площадь, где вершилась своя «перестройка» — "велурова революция". Надрывались ораторы, ревела толпа, вовсю работали телекамеры… Вечером я диктовал в редакцию комментарий, а к ночи в корпункт позвонил из Москвы один из новых юных вождей «Комсомолки» и уточнил: как называется революция в Праге? Я отвечал: по-чешски — велюровая, по-нашему — бархатная, а что? А то, сердито ответил он, что газета идет в печать, а у вас в репортаже — не «бархатная», а — «пархатная»! Это что — ошибка стенографистки?