Стригунок очень любил эту излучину Бирюсы, где его часто пас Шаукат. Здесь всегда была сочная трава, много клевера пахучего, да и гнус не так донимал — Саянские ветры разгоняли его. Пока он наслаждался свободой: скакал, взбрыкнув ни с того, ни с чего, вставал на дыбы, звонко ржал — требовал, чтобы отозвался хозяин. смешно валявшийся на земле, переворачиваясь с боку на бок и фыркал как взрослый конь, Шаукат ложился на спину и, подложив под голову руки, подолгу смотрел на противоположный берег, плывущие в бездонном небе стаи облаков. Они часто бывали похожи на табуны сказочных лошадей.
Крутой берег с отвесными гранитными скалами был таинственным и мрачным. Там пенилась и ревела Бирюса. Летом на высоченных вершинах изумрудились березы, которые расчесывались буйными ветрами Саян и придавали белотелым красавицам особую прелесть. Но в конце сентября березы за одну ночь становились золотыми, а незаметные летом ели и сосны вдруг щедро инкрустировали их яшмой. Гранитные скалы, испещренные прожилками кварца, сверкали цветами радуги под лучами нежаркого осеннего солнца Сибири.
Сафиуллин обратил внимание, что его воспитанник тоже подолгу вглядывается в противоположный берег, забыв на время свои беговые шалости. Он словно пытался понять нерукотворную красоту, которая царствовала на другом берегу. И прежде чем покинуть берег, Стригунок заходил в реку и начинал месить воду копытами, наводя страх на мельтешивших на отмели пескаришек.
"Неужто чертенок что-то кумекает? — не раз удивлялся Сафиуллин и, поглаживая атласную шею Стригунка, говорил: — Может, не зря говорят про умных людей: "У него голова лошадиная!"
…Но сейчас незнакомые люди вели во двор зачем-то на аркане, который причинял немалую боль. А мужик в телогрейке по имени Ибрай то и дело тычет его в пах кулаком и гогоча приговаривает: "Хорошо откормил конягу Шаукат! (При этом имени Стригунок настораживает чуткие уши, смотрит по сторонам.) Нутряного жира поди с пудик наберется. Хорош будет казы!" (Казы — конская колбаса.) Изо рта Ибрая смердело какой-то дрянью. Да и ступал он как-то неуверенно — покачивался…
Стригунок раза два пытался взбрыкнуть и показать норов, когда Ибрай в очередной раз тыкал его кулаком в бок, но его тут же ожег прутом по нежной спине мужик в шубейке и валенках. Он шел рядом и дымил изо рта тоже какой-то дрянью. Ни мошкары, ни комаров вокруг не было, а человек дымил.
— Фазыл, глянь, как на тебя жеребчик смотрит! — опять загоготал вонючий в телогрейке. — Ишь как зыркает на тебя! Дать волю — полруки отхватит. — Ибрай снова ткнул кулаком под ребро Стригунка. — Откормил Шаукат его на славу… — Теперь уже Ибрай почти не говорил, а мычал как корова перед дойкой. Он икнул, и изо-рта засмердело самогоном. Стригунок пронзительно заржал и, взбрыкнув, чуть не достал копытами Ибрая.
— Отойди от коня. Лошади — животные чуткие. Страсть как не любят выпивох… — как бы между прочим заметил Фазыл. — Может, поэтому-то и Шаукат бросил пить…
— Хе-хе! Из-за коняги, которого откармливают для казы, Шаукат перестал пить? Ну ты, кардаш (кардаш — товарищ, брат, родич), сказанул! Шаукат же не чокнутый. Тут без ворожбы не обошлось… Или зашили бомбочку… А ты, Фазыл, не жалей конягу. Это грех большой! Когда животное ведут на убой, его нельзя жалеть… Во! — поднял вверх руку Ибрай с выставленным большим пальцем.
Молчаливый всю дорогу длинный Ахмет, считающий себя самым образованным в поселке (работал секретарем в районной милиции), заявил:
— Истина! Вообще жалеть скотину грех!
— А чего это Фаузия нас попросила конягу резать? — вдруг спросил Ибрай и посмотрел на дружков, точно спросонок.
— Сказала, Шаукат в тайгу пошел, зайца погонять, — ответил Фазыл.
— Ну тогда оно, конечно, почему не помочь…
Пройдя немного, Стригунок заупрямился и, упершись крепко копытами, стал вертеть головой — где же его хозяин? Должен же он наконец высвободить его из чужих рук.
— Вот черт, учуял свой конец. Лошадь — скотинка у-у-умная! — промычал Ибрай, которого все больше развозило.
— Много болтаете, кардашлар! — приструнил Фазыл. — Быстрее надо резать, не то мясо будет нехорошим, — и потянул за аркан упиравшегося Стригунка.
— Ничего, съедят. Мясо завсегда мясо, — многозначительно заметил грамотей Ахмет и пустился в воспоминания, как в детстве в его деревне недалеко от Ульяновска он ловко и охотно резал телят, овец…
— Передохнем немного, — тяжело дыш
а, сказал Ибрай. — Упирается чертяка, что битюг какой, — кивнул он на Стригунка.
— Пил бы меньше… — упрекнул Фазыл, — тогда б и жеребенок не показался битюгом. Вон сосна — прислонись, отойдешь немного.
Стригунок хорошо помнил эту столетнюю сосну, которая каким-то чудом прижилась недалеко от Бирюсы на песчаном грунте. Он любил поваляться на песке, усыпанном сосновыми шишками, хвоей, после того, как Шаукат выкупает и вычистит скребком его спину, бока, расчешет самодельным гребешком гриву, хвост. Перекатываясь с боку на бок, лежа на спине задрав ноги, фыркал от удовольствия и приводил в изумление Шауката.
— Что же ты, нахаленок, вытворяешь? — нарочито сердито журил любимца Шаукат. — Я тебя мою, чищу, а ты вон какие фортели выкидываешь! Ты что, издеваешься?
Стригунок по голосу Шауката чуял, что он просто так грозно разговаривает с ним. Он не дул даже в свои пока еще жидкие и мягкие усы. Он по-прежнему продолжал валяться на песке, храпел от удовольствия, его селезенка гулко ухала. Потом неожиданно вскакивал, выставив вперед передние ноги, и удобно усаживался на упитанный круп. Наблюдал внимательно за каждым движением хозяина. Стоило Шаукату приблизиться, как Стригунок мигом вскакивал и, опустив голову, трясся красивым телом. Песок и хвоя с шумом сыпались на землю со спины, гривы, точно после прошедшей бури.
— Что ж ты со мной делаешь? — нарочито громко сердился Шаукат. — Когда начнешь уважать хозяина? — не скрывая улыбки, спрашивал человек. И подойдя к шалуну, давал ему по крупу шлепка два. — Ладно уж, резвись. На этот раз прощаю…
Для Сафиуллина и его любимца такие минуты были, пожалуй, самыми счастливыми. И вот сейчас возле этой сосны остановились его враги, и неизвестно за что причиняли ему боль…
Незнакомые люди привели Стригунка в близкий ему, хорошо знакомый двор. Здесь он почувствовал себя сразу же спокойно и повел себя уверенно. Запахи родного летника, где он вырос, коровника, брех из будки незлобивого черного Полкана, гогот гусей в огороде, выгнанных пастись — подобрать остатки овощей, пощипать из-под снега капустные кочерыжки, мычание Буренки — все это действовало успокоительно, и Стригунок теперь уже не обращал внимания на чужаков, исчезла настороженность. Коняга потерял страх, когда его завели в летник. И тут Стригунок впервые познал людское коварство. Его поджидал худосочный с козлиной бородкой Гата-бабай в ушанке, бешмете, на ногах белые шерстяные носки и глубокие калоши.