Основная тема платоновской прозы — сопряжение личной и народной свободы. Речь не идет о добровольном самоограничении в духе Чернышевского или о веселой вольнице 20-х годов, герой Платонова, как крот, роет нору истории, и его слепота означает лишь надежду на прозрение.
Вот платоновские рассказы.
"Фро": "Может быть, она глупа, может быть ее жизнь стоит две копейки и не нужно ее любить и беречь, но зато она одна знает, как две копейки превратить в два рубля".
"Третий сын": "Пять братьев в белье выбежали к своему брату и унесли его к себе, чтобы привести в сознание и успокоить. Через несколько времени, когда третий сын опомнился, все другие сыновья уже были одеты в свою форму и одежду, хотя шел лишь второй час ночи. Они поодиночке тайно разошлись по квартире, по двору, по всей ночи вокруг дома, где жили в детстве, и там заплакали, шепча слова и жалуясь, точно мать стояла над каждым, слышала его и горевала, что она умерла и заставила своих детей тосковать по ней, если б она могла, она бы осталась жить постоянно, чтобы никто не мучился по ней, не тратил бы на нее своего сердца и тела, которое она родила. Но мать не вытерпела жить долго".
"Возвращение": "Двое детей, взявшись за руки, все еще бежали по дороге к переезду. Они сразу упали, поднялись и опять побежали вперед. Больший из них поднял одну свободную руку и, обратив лицо по ходу поезда в сторону Иванова, махал рукою к себе, как будто призывая кого-то, чтобы тот возвратился к нему. И тут же снова упали на землю. Иванов разглядел, что у большего одна нога была обута в валенок, а другая в калошу, — и от этого он падал так часто".
"В прекрасном и яростном мире": Когда мы тронулись вперед, я посадил Александра Васильевича на свое место машиниста, я положил одну его руку на реверс и другую на тормозной аппарат и поверх его рук положил свои руки. Я водил своими руками, как надо, и его руки тоже работали. Мальцев сидел молчаливо и слушал меня, наслаждаясь движением машины, ветром в лицо и работой. Он сосредоточился, забыл свое горе слепца, и краткая радость осветила изможденное лицо этого человека, для которого ощущение машины было блаженством".
Неоспорима соотнесенность Платонова и современных ему русских советских писателей, но вопрос и включенности платоновских произведений в мировой литературный процесс тех времен непрост. Западный менталитет за вычетом стяжательства и потребления зиждется на самоутверждении личности через подавление ближних своих, то есть на агрессивности, крайней степенью которой становится преступление. Платонов органично неагрессивен. И трудность его восприятия западным читателем не столько в сложности перевода (хотя какой русский текст легко переводится?), сколько в несводимости имманентного представления о жизни к общему знаменателю. Так почему же тогда так плотно состыковались имена Платонова и Хемингуэя? Их сопряженность — в отрицании инфернальности мира. Таинство смерти растворяется в жизни. Это — мудрость мужества. Трагедия и движущая сила писателя в том, что индивидуальное творчество должно быть автономно, независимо от окружения, но материал он берет извне, неизбежно вступая в трагический конфликт с внешним миром.
Русский писатель точно вычислил суть трагедии потерянного поколения. Разобщенность и разорванность людей в мире потребления, где предметом потребления становится сам человек, и в итоге — душевные страдания и нервная депрессия. Вот почему такое впечатление произвел на Хемингуэя рассказ "Третий сын". Позже и он найдет гармонию, написав "Старика и море". Но в той стихии, морской, нет места человеку, не было места в безлюдье и самому американцу.
Трудно понять Платонова западному читателю, его магический кристалл обращен вовнутрь жизни, как глаз, вывернутый наизнанку, в мир, доступный только русскому. А незнакомые ситуации с недостатком информации, как утверждают психологи, рождают отрицательные эмоции. Есть, конечно, и трудности перевода, но они кроются не в лексике, а в самой манере письма. Известно высказывание Платонова о невозможности подражать ему, но, если и русский язык писателя не поддается окомпьютериванию, то как передать суть прозы в принципиально иной грамматике, сложившейся в иных измерениях?
Заметим, что и в зарубежных рассказах Платонова живет все та же мятущаяся душа. Органичность или ограниченность писателя в том, что его закордонные герои, как шекспировский Гамлет, сходят с ума, будто на русской невспаханной земле.
Однако без ограниченности нет мастерства скульптора, отсекающего все лишнее от камня, без нее нет формы. Так Платонов отсек от своего творчества прямую политическую подоплеку. Кликуши-антисоветчики на заре перестройки попытались протащить писателя в ярого русофоба после публикации «Чевенгура» и «Котлована». Но эти книги — предупреждение. Поиски свободы неизбежно ведут в тупик разрушения, если пренебречь хоть одной составляющей свободы. В «Чевенгуре» ответственность героев за счастье на земле оборачивается гибелью из-за непознанности жизни как выбора. «Котлован» — трагедия безответственности, та самая, что переживаем мы ныне. Россия на пороге смерти, она парит в царстве какой-то фатальной обреченности. Разве нельзя было спасти Настю? Разве предопределена была ее судьба на родной земле? И концовка «Котлована» звучит как реквием: "Погибнет ли эссерша подобно Насте или вырастет в целого человека, в новое историческое общество? Это тревожное чувство и составило тему сочинения, когда писал его автор. Автор мог ошибиться, изобразив в смерти девочки гибель социалистического поколения, но эта ошибка произошла лишь от излишней тревоги за нечто любимое, потеря чего равносильна разрушению не только всего прошлого, но и будущего".