— Все графоманы. Я знаю, что говорю.
— Олег, послушай меня, — встрял Дергунькин, — вот ты член правления. А почему вы мне квартиру не даете? Или дачу какую-нибудь? Почему никто обо мне не думает?
— Миша, Миша, ты что? — вновь затарахтел Печенкин. — Какие квартиры? Какие дачи? Прошли те времена! Ты что, Миша? Ну, вообще! Ты даешь!
— Нет, ты мне скажи как член правления, почему обо мне никто не думает? — не отставал взлохмаченный прозаик.
— Потому что ты тоже графоман, — бесстрастным тоном констатировал стихотворец Китов.
— Я? Это ты мне? — неподдельно возмутился обиженный прозаик. — Сам ты болван неотесанный. У тебя есть квартира? Есть. А у меня даже угла своего нету.
— А зачем графоману квартира? — захохотал стихотворец.
— Игорь, Игорь, ты не прав, так нельзя, нельзя, нет, нет, ребята, мы же все русские, мы братья, мы поэты…
— Говно вы, а не поэты, — чуть не плача, заключил прозаик Дергунькин.
"Ну и дурдом!" — сказал сам себе Николай.
Над их столом навис какой-то бугай с красной мясистой физиономией.
— Чего раскудахтались? Водка, что ль, кончилась? — он почти пропел странно тонким голосом, выставив на стол бутылку «Привета». — Китов, крути ей башку и насыпай.
— Вот ты талантливый человек, я всегда это утверждал, — не моргнув глазом и не изменившись в лице, заявил стихотворец Китов, откручивая пробку «Привета».
Краснорожий бугай выпрямился и крикнул только что вошедшей в буфет немолодой женщине с иссиня-черным хвостом волос:
— Анна, иди к нам, тут все есть!
Бугай скинул на пол со стула чью-то сумку рядом с соседним столом и придвинул освободившийся стул впритык к Николаю.
— Аня, Аня, — опять затарахтел Печенкин, — садись, садись, садись. Вот тебе стакан, вот закуска, давай, выпей с нами.
— Ага! — улыбаясь щербатым ртом и с трудом протискиваясь к столу, произнесла немолодая черноволосая женщина.
— За русских баб! — стоя над всеми, объявил тост бугай с красной рожей. — Они самые терпеливые. А мы все — мудаки рядом с ними.
— Натюрлихь! — поддержала его женщина с остатками испитой красоты по имени Анна.
— Кто этот бугай? — шепотом спросил Николай, нагнувшись к уху Печенкина.
— Да-а… — протянул тот и также шепотом вынес приговор: — Никто. Бывший майор.
— Но он что-то пишет?
— А-а, — скривился Печенкин, — быдло, оно и есть быдло.
Черноволосая женщина повернулась лицом к Николаю.
— Как твое имя?
Печенкин услышал ее вопрос
и со сморщенной физиономией после выпитой водки зашлепал губами, торопясь с ответом:
— Это Николай Иванов, Аня, ты что, не знаешь? Да это Иванов, Николай, ну, как же, он крутой мужик…
— Ага! — обрадовалась быстро захмелевшая Анна. — Наш человек.
— Наш, наш, ну что ты, наш… Между прочим, друг Погудина…
— Дай я тебя поцелую, — разгулявшаяся Анна обняла Николая за шею, повисла на нем и прижалась мокрыми губами к его щеке. — Я тебя уважаю и Александра Юрьевича уважаю, но после Александра Петровича.
— Александра Петровича? — не сразу понял Николай. — Баркашова, что ли?
— Ага, натюрлихь, — расплылась в широкой улыбке Анна.
— А что он хорошего сделал? — серьезно спросил Николай.
— Не надо, Коля, не надо, — шепотом одернул его Печенкин. — Это у нее так… Это ее бзик…
— Кто такой Погудин? — услышал Николай тонкий голос стоящего над их столом краснорожего бугая. — Я такого поэта не знаю. Чего он с евреями воюет? Не бывает плохих наций. У меня жена еврейка, ну и что?
— У тебя? — вскинула пьяные глаза натурально поразившаяся Анна.
— А ты разве не знала? — ответил ей вопросом жирный бугай.
— Не знала…
— Погудин тоже графоман, — не мог не напомнить о себе стихотворец Китов.
— Держи клешню, — вдруг раздался чей-то загробный бас, и из-за спины краснокожего бугая, еле держась на ногах, вылез наголо стриженый коротышка, тянувший руку в сторону стихотворца Китова. — Держи краба. Правильно говоришь. Погудин — графоман. Я это давно знаю. Он думает, если с жидами борется — значит, смелый, — басил заплетающимся языком коротышка. — С ними не надо бороться. Смелый тот, кто их не замечает. Я — смелый, потому что мне на них плевать.
— Говорят, он Чаруту склофелинил… — вставил с мерзкой ухмылкой бывший майор.
— Все вы кретины! — взвизгнула, оскалившись, Анна. — Погудин поэт! Он личность! А вы ублюдки!