"Кто из тогдашних офицеров не сознается, что русской женщине обязан он был лучшей, драгоценной наградою?.."
И если этот вопрос (далее цитирую из той же книги) "вопреки его благим намерениям выглядит фривольно-двусмысленным (особенно смешным после восторженных слов об Александре I)" (конец цитаты), то почему же некрасовские "Русские женщины" (и в кавычках и без оных) не казались смешными и наигранными? Допустим, Чернышевскому.
Так что "выраженный в них патриотический (но и одновременно верноподданический) восторг имеет весьма" прямое отношение "к сути рассказанной истории". Ну а если кто обвинит меня в державно-имперских настроениях, отвечу и пушкинскими словами тоже: "Полки наши возвращались из-за границы…" не после завоевания чужих земель, но полковая музыка "играла завоеванные песни".
А пущей важности ради можно напомнить слова одного из участников тех давних событий — С.Н.Глинки и его "Записки о 1812 годе", начинаются которые такими словами:
"Согласится каждый из наших соотечественников, что и малейшая подробность о необычайном времени, проявившемся в нашем Отечестве 1812 года, "должна быть драгоценна сердцу русскому";
А вот что записано у него от "июля 11.1812 Г., ТРИ ЧАСА УТРА":
"В достопамятный и бурный 1812 год жил я в переулке Тишине близ Драгомиловского моста. 11 июля на ранней заре утренней разбудил меня внезапный приход хозяйки дома. Едва вышел я к ней, она со слезами вскричала: "Мы пропали! Мы пропали!"
Вспомните, как начинается "Метель"? А так и начинается: "В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную…" (курсив мой — В.К.)
А вот еще один фрагмент из окончания "Записок" С.Н.Глинки:
"Возлагая все на алтарь Отечества тысяча восемьсот двенадцатого года, сыны России и на алтарь провидения возложили целые два столетия событий русского бытописания. Громкие подвиги от 1612 до 1812 года как будто бы смолкли в вековом пространстве. Вызвав из заветной старины имена Минина и Пожарского, мы не выкликивали ни Задунайского, ни Рымникского, ни великолепного князя Таврического. В наш двенадцатый год Россия, подав руку первому двенадцатому году, и среди туч бурного нашествия, взглянув ясным оком на небо, опоясалась мечом или на жизнь за Отечество или на смерть за него".
Информация к размышлению: С.Н. Глинка составлял свои "Записки о 1812 годе" уже через пару лет после того, как болдинской осенью 1830 года А.С. Пушкин закончил работу над последней повестью своего цикла.
Надеюсь, что после всего сказанного можно с полной смелостью заявить: нет, не может быть здесь иронии. Как и то, что не жалеет Пушкин героя своего — Владимира — и не плачет над судьбой "маленького человека". И вовсе это не пресловутый "демократизм" белкинского цикла. Не демократизация это, нет. Чересчур просто это было бы для Пушкина. Он и мудрее, и изящнее самых наиизворотливейших критиков своих. Это — сама жизнь, каковою ту нужно суметь увидеть, ощутить и вывести — самостоятельно — мораль.
И, ей-Богу, иногда становится почти понятным, почему Пушкин не пускался в объяснения и разъяснения белкинских повестей, буквально разнесенных современной ему критикой. Не метель мудра, не она, а Пушкин мудр, милостивые дамы и господа, Александр Сергеевич; впрочем, да, метель мудра тоже — пушкинская "Метель".
P.S. Ежели кто не согласен и желает поспорить, пишите на адрес редакции. А я вам в следующий раз еще что-нибудь расскажу. Допустим, о русском менталитете. Или там о митьках. Или — почему Андрей Битов (хороший такой писатель) назвал Пушкина "первым Митьком". Да мало ли о чем. А Пушкин для нас, он и за границей — Пушкин.
Кстати, если читателям интересно знать цитируемую книгу, на авторов которой обиделся, вот она: В.Е. Хализев, С.В. Шешунова. Цикл А.С. Пушкина "Повести Белкина". — М., 1989
Печ, Венгрия
Вячеслав Рыбаков АРХИПЕЛАГ АТЛАНТИДА
Удельный князь Цзы спросил, как править. Учитель ответил: "Так, чтобы было достаточно пищи, достаточно военной силы и народ доверял". Удельный князь Цзы спросил: "Буде возникнет нужда отказаться от чего-либо, с чего из этих трех начать?" Учитель сказал: "Отказаться от достатка военной силы". Удельный князь Цзы спросил: "Буде возникнет нужда снова отказаться от чего-либо, с чего из оставшихся двух начать?" Учитель сказал: "Отказаться от достатка пищи. Ибо спокон веку смерти никто не избегал, а вот ежели народ не доверяет — государству не выстоять".