А самодовлеющая заготовка — просто-напросто плод художественного аборта (хотя он по сути антихудожествен). Те плаценты на помойке возле роддома в Матвеевском, где их — как я сам видел — расклевывает неопрятное воронье, хрипло при этом галдящее, обсуждающее вкусовые качества этой побочной послеродовой продукции. Такое же воронье — образованные ценительницы и толковательницы художественных прожектов, выставочных эмбрионов, недоскребанные молодые искусствоведы, когда-то щеголявшие в долгополых польтах и мохнатых шапках, а теперь летом и зимой простоволосые, с тайваньскими рюкзачками за спиной, такие же полоумные, бесплодные и полубесплодные, как и предметы их восторгов.
Еще одна противоположность самодовлеющей, самодовольной и пустопорожней заготовке — преисполненная плоти и смысла японская дендрологическая мистика — уэки, разведение карликовых деревьев. Ведь дело не в размере произведения (шитый подзор из какой-нибудь деревни Козикино равен подзору из Байе, всемирно известной историко-художественной святыне) и не в его формальной законченности или завершенности, а в том, насколько глубоким было дыхание художника, передавшееся художеству. Сосну — уэки растят всю жизнь, она все равно не должна вымахать выше, чем лопух-репейник за одно лето. Каллиграфическую надпись на свитке чертят полудюжиной ударов кисти, она все равно глубже, выше, живее и многозначительнее, чем, скажем, худосочное "Явление Христа народу". Значит, и не во времени дело. "Великое в малом" — известная и на Западе, и на Востоке мистическая формула, приоткрывающая тайну живоносного зародыша. Эмбрион в формалине — и чуть живой кустик мха в какой-нибудь щели между кирпичами.
Кстати, вот он, русско-советско-трагический аналог искусства уэки: березки и клены, чудом прижившиеся на обезглавленных туловах оскверненных церквей. Там вместо художника — природа, политика и, разумеется, Господь Бог, Его дыхание из руин храма. Такие деревца за десятилетия вырастают не выше только что помянутого лопуха: ни земли у них, ни ухода, и скудное небесное питье — а сколько силы в этих искореженных, змеевидных стволах, в редкой листве! Как раздвигают, растворяют они кирпич и камень, претворяют их в собственную древесную плоть и зеленую кровь! Нет, это почище любого уэки.
Начал нидом, закончил драпой: росток текста сам собой прянул из мертвенной трухи и щебенки в небо неподдельного искусства, равнозначного самой жизни.
НАВИЙ ЗАВЕТ
1
Сердце всех существ — смерть,
Бог, что гложет левый бок.
Буравом все верть да верть,
Брызжет кровь и ров глубок.
Хрип и колотье в боку,
Жвалы смерти крошат плоть.
Только смерть бессмертна:
кудесница, я твой ломоть.
2
Света не видать во рву,
Смерть — не свет, а Бог свят.
Отживу — и свод прорву,
Коим перекрыт ад.
Станет едоком снедь,
Прянет мотыльком ввысь.
Где твое сверло, смерть,
Где твое жерло, жизнь?
Я и есмь смерть — Бог,
Навий дан навек завет:
Кубок, кровяной клубок,
Сам себя пожравший свет.
июль-октябрь 97
ДРЕВНИЙ ГРИБ
Чего скрывать? С годами все сильнее
Завидую снесенным на погост,
Которые уже сразили Змея
И перешли через Калинов мост.
Они уже отмучились, отпели,
Им не страшна тюрьма или сума,
А я все медлю в очерствевшем теле
И даже не спешу сходить с ума.
А я средь молодых и бесноватых —
Таких мадьярский яростный лубок
Изображал ордой в турецких латах
Иль гадинами, свитыми в клубок, —
Досрочно упеченный в пресный ад их,
Еще брожу как дрожжевой грибок.
Как древний гриб, как мухомор священный,
Которым окрыляется шаман,
Чтоб воспарить в простор иной вселенной,
Всосав его божественный дурман,
Еще торчу, о бесы, перед вами —
Такой, как есть, — смешон, придурковат,
Зато не тронут адскими червями,
Которым страшен мой священный яд.
ОТШЕЛЬНИКИ
Ох, нелегко жилось анахоретам!
В пустыне, у подножья их столпа,
И знойною зимой, и лютым летом
Всегда толклась просителей толпа.
То явится из Яффы вилик хворый,
То лев, то бес, то чванный архирей,
То баба из Багдада, у которой