Кто знаком с массовой культурой, культурой быта рубежа XIX–ХХ веков, тот знает, что этот быт был переполнен, если так можно выразиться, барахлом со стороны материальной — и барахлизмом как явлением. Фотографии того времени показывают нам огромное количество, просто-таки засилье в квартирах всяческих изображений — и фото, и не только — просто-таки усеивающих стены в бесконечных же рамочках, страшные завалы на столах всяческих "изящных" штуковинок… При этом произошла некая подмена смысла: то, что вроде бы в качестве прикладного искусства было предназначено для украшательства, строго говоря, таковым не являлось. В прежних стилях то, что украшало, было прежде всего гармоничным; красота — хоть изгиба тела на картине, хоть изгиба линии, пропорций в камине — была свидетельством о некоем мире божественной всегармонии, восходила к понятию о пропорциях, которые так и назывались период Ренессанса — "божественными". Здесь же все было неплохим, даже интересным — но вот гармонии не было. Была натуралистичность, была развлекательность. Но слушайте, сколько же можно переполнять всем этим дом, стены, стол… в конце концов, свою жизнь, воспринимать сами понятия "искусство", "художественное наследие" сквозь чернышевские рамки "изящного" как подражания или занимательного ради той или иной агитации? Да, конечно, были и тогда удачные решения. Но они все чаще были связаны с воскрешением старых стилей. Да, переплеты книг оформлялись "под Ренессанс", задники, на фоне коих делались фотографии, явно были стилизованы под живопись эпохи барокко-классицизма: полутьма, деревья, эффектно клубящиеся облака… и линии облаков, и листва деревьев нарисованы так, что они образуют некий гармонический узор… Но все это только подчеркивало немощь эклетики того времени. Кроме того, эклетика, вбирая в себя нечто от старого искусства, тем самым как бы усваивала его; старое искусство в какой-то мере воспринималось как составная часть этой надоевшей жвачки, "чучела с алебардой и в прихожей", как ехидствовал Чехов. А поскольку прикладное искусство использовало мотивы серьезного, то... выводы читатель может сделать сам.
И грянула реакция на все это. В авангарде не зря видна именно взрывчатая сила: сжечь, разорвать, разметать всю эту хрень, эту слащавость, этот сахарин вместо сахара! И потому авангард не смотрится, не имеет смысла, не нужен вне засилья вздорной, беспомощной, но претенциозной "культурки" вроде "изящных вещей" 1890-х годов. А в России — СССР того времени он потерял смысл особенно быстро — ибо та культура была распространена в очень немногочисленном, тонком слое интеллигенции и полуинтеллигенции, в значительной степени погибшем в огне революции. И по сути дела, даже модернизм-авангардизм 1920-х годов был обусловлен более инерцией революции, нежели реальной культурной обстановкой страны. Собственно, он уже не был "авангарден" — ибо прежняя страна как культурное явление перестала существовать и, следовательно, прежних точек отсчета не было. Поэтому авангардизм и выглядел особенно нелепо — и был сокрушен, что называется, "на раз". И эта чересчур легкая победа, одержанная с истинно революционной беспощадностью и жестокостью, помешала с достаточной ясностью проявить в авангардизме неизбежный кризис. Надо сказать, тут помешала и идеология, к тому же достаточно примитивно излагаемая. Но…
Фактически с 1840-х годов культура, бывшая достаточно монолитной в эпоху барокко — классицизма — раннего романтизма, пошла по двум расходящимся направлениям. Одно из них — серьезное искусство — окончательно переусложнилось и начало задыхаться под своей тяжестью. Тут и осуществился союз модерна-авангарда с серьезным искусством. М-А (в дальнейшем будем называть его так) внес в серьезное искусство некоторую энергию в разрушении прежнего, движение вперед. А от переусложненного серьезного искусства, живущего паразитом на созданном в XIX веке культе культуры, М-А получил индульгенцию на любые глупости. Стало можно говорить: это все слишком передовое для вас, вы еще не доросли — и потому не понимаете. Пожалуйста, воткни веник в кучу г… — кто не восхищается коммунально-фекальной композицией, тот не дорос. В итоге то, что было как бы расплатой за скорость прогресса — труднопонимаемость — стало непременным атрибутом серьезности. Делать все как можно шизоиднее — вот к чему стремится нынешний "серьезный деятель искусства". Результаты налицо. Это искусство людям не нужно. Оно действительно мертвое — как писали сталинские теоретики 1930-х годов.