Героя Грябова удерживает на берегу какая-то сила. Англичанка Тфайс… Показательно, что чеховский бес, как и гоголевский, поначалу совсем не страшен, а только смешон. "Мягкие" чеховские тона максимально камуфлируют демоническую сущность.
Иногда Чехов пытается просто посмеяться над суевериями. Симпатии к дьяволу, о которой через полвека спел Мик Джаггер, Чехов, конечно же, не испытывает. Более того: его врагом, как известно, была пошлость. А кто же не знает после эссе Мережковского "Гоголь и чёрт", что характернейшим признаком чёрта является именно пошлость? Гоголь изображал отдельно чёрта и отдельно — пошлость; Чехов изображал просто пошлость, едва ли задумываясь о её мифологических основаниях и демонизме. Мережковский же, современник Чехова, прямо ставит знак равенства между пошлостью и чертовщиной.
Во многих ранних рассказах Чехов и рад бы показать либеральный мир как сугубо положительный, народ же и государственную власть выставить в комическом и нелепом виде ("Злоумышленник", "Унтер Пришибеев", "Хамелеон"), но художественность и объективность его творческого дара препятствуют тотальной либерализации.
Мир традиции сталкивается с миром модерна, и у этих двух миров разные языки, они не понимают друг друга. Железная дорога, безусловно, чужое для климовских мужиков. Пытаясь как-то включить ее в свой мир, приблизить к себе, они отвинчивают гайки, "коими рельсы прикрепляются к шпалам", и делают из них грузила. Ловля рыбы — древнее, освященное традицией занятие. Гайка оптимально подходит для грузила — "и тяжелая и дыра есть". Что касается поезда, то, конечно, опасности для него нет — вот ежели рельсу унести или бревно поперек пути положить, тогда другое дело. К тому же уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем — и ничего, хранит Господь… Традиционный мир устроен таким образом, что жизнь и смерть находятся всецело в руках Божиих, и мелочь вроде отвинченной гайки не может, конечно, ни на что повлиять. Всемогущему Богу безразлично, есть гайка или нет,— ведь Он может и бывшее сделать не бывшим, а значит, и отсутствующая гайка может чудесно завернуться на место. В мире новом, механистическом, рукотворном, держащемся на болтах и гайках, выход из строя любой скрепляющей детали грозит катастрофой. "А отчего, по-твоему, происходит крушение поездов? Отвинти две-три гайки, вот тебе и крушение!" И тысячу раз прав унтер Пришибеев: мир изменился, и жить в нем становится решительно невозможно. Если жизнь и смерть зависят от двух-трех гаек, которые ненароком может открутить безобидный, отнюдь не желающий тебе смерти крестьянин-христианин…
Действие рассказа "Злоумышленник" происходит в 1885 г. В октябре 1888 г. поезд с императорской фамилией терпит крушение, гибнет около 20 пассажиров, и государь Александр III два часа держит на своих плечах крышу вагона. Семья чудесным образом спасена. Предполагают покушение, но расследование показывает несчастный случай. Как знать, не постарались ли здесь Денис Григорьев — а еще вернее, Митрофан Петров, которому для каждого невода, почитай, штук десять гаек надо. Между народом и Царем отныне пролегает железнодорожное полотно, граница старого и нового мира. Для народа новый мир так и не станет своим, а Царь будет принесен этому нарождающемуся миру в жертву.
Традиционное русское общество любило и жалело "маленького человека". В рассказе "Смерть чиновника" маленький человек доводится до полного ничтожества, пресмыкания, и даже фамилия ему дается пресмыкающаяся. От державинского "я Царь — я раб — я червь — я Бог!" остается только червь, Червяков. "Смерть чиновника" в целом — безусловно, аллюзия на "Шинель". Червяков — развитие Башмачкина в сторону уничижения. Червяк еще ниже башмака, под башмаком. Смерть и там и там наступает после крика "значительного лица". Но смерть Акакия Акакиевича освящает его жизнь, бросает на нее отсвет жития. Смерть Червякова совсем не вызывает жалости — только смешна. Налицо гуманистическая десакрализация смерти.