Встану и смерть пропью.
* * *
Гнут в дугу меня столетья
Нищеты, работы черной,
И терпенья, и безвестья,
И тоски неизреченной.
Но такие ж вековые
Жажда жизни, воли, слова
Распрямляют спину, выю
Из-под гнета векового.
Вот иду, красиво страшный,
Я походкою привычной,
Кочегар еще вчерашний
И поэт уже столичный.
Но в ковровом коридоре,
Хоть и шествую отважно,
С наглецой такой во взоре,
Чувствую себя неважно.
И с редактором сановным
В кабинетном интерьере
Чувствую себя виновным,
Как при милиционере.
И кляну в себе нередко
За такую вот бодягу
Неизвестного мне предка,
Работягу иль бродягу.
Но и вижу, как иные
Зябко ежатся во кресле,
Будто перед ними ныне
все разбойники воскресли.
И встречаем и читаем
С тонкой лестью и опаской,
Вижу я, что не чета им,
Вольный мастер — дворне барской.
И, тая в себе упорство
Бурлака полуживого
Под личиною притворства
Думного дьяка царева,
В лямке согнут иль в поклоне —
Только дело разумею:
Чтобы в честном русском слове
Быть сильнее и прямее.
Гнут в дугу меня столетья,
Но они же распрямляют.
И желаю умереть я,
Как поэты умирают.
ПРИЗРАК
В больших дверях писательского клуба,
В кружении коварном сквознячка
Сверкнула кожанка, пробор и зубы,
Поймала руку гладкая рука.
Он на слуху у всех, он что-то значит.
Знакомства, связи, куча важных дел.
Уже с трудом тугой животик прячет
И очень элегантно поседел.
Меня давно он знает, ценит, любит:
— Хотя бы позвонил когда, старик!
Но из какой потусторонней глуби
Или воздушной взвеси он возник?
Он много говорит, умно и веско,
Но речи ускользает существо.
Мне все о нем доподлинно известно
И все же неизвестно ничего.
Он придвигается ко мне все ближе,
Уже берет за лацкан мой пиджак...
А я гляжу и ничего не вижу —
Цветная пустота, блестящий мрак.
Он женщиной рожден или собраньем?
Он хлеб или бумагу только ел?
С каким таким таинственным заданьем
И кем внедрен он в улей ЦДЛ?
— Ну, будь! — и только сквознячка круженье,
И незапятнанно блестит паркет...
И лишь тогда прошло оцепененье,
Когда я наконец пришел в буфет.
* * *
Когда я не носил бороды
И легки мои были шаги,
Я не знал, что евреи — жиды,
Я не знал, что евреи — враги.
Когда всем я глядел в глаза,
Ни за кем не зная вины,
Все евреи мне были друзья,
И добры, и очень умны.
Но чем больше я так глядел,
Тем все больше глаза отводил,
Хоть понять того не хотел,
— Быть не может того, — твердил.
Но прошли года, как стада,
Ископытив душу мою.
И теперь у меня борода,