И на все я косо смотрю.
И не с той я встаю ноги,
И своей не люблю бороды,
И куда ни пойду — враги,
И куда ни пойду — жиды.
И на них мне кажут друзья
Больше, чем на красивых баб.
И от них не стало житья,
И зачах я совсем, ослаб...
Буду бегать и душ принимать,
Чтобы стала легка нога
И душа — опять молода.
Буду прямо гулять и взирать,
Чтобы — ни одного врага,
Чтобы — ни одного жида.
* * *
...И, дописавшись до точки,
Дверью своей одиночки
Хлопну я навсегда.
Буду я лучше бродягой,
Чем невезучим беднягой,
Жертвой пустого труда.
Солнце и ветер и воля
Выветрят все мои боли,
Станет кирпичным лицо.
Буду я громко смеяться,
А не корпеть, не стараться —
Хватит, в конце концов.
Или, бесплотен, безумен,
Буду я, словно бы умер,
Жить бесконечно, всегда.
С миром навек примирившись,
В небе, в земле растворившись,
Буду — огонь и вода.
Иль полечу нелюдимым
Ветром ли, облачным дымом.
тенью по полю скользя...
Кто-то увидит-услышит
И гениально напишет
Про небеса и глаза...
И, дописавшись до точки,
Будет он громко смеяться,
С миром навек примирившись,
Тенью по полю скользя...
УХОД ПОЭТА
1.
Солнечный, ветреный сон,
Синий, зеленый, блестящий,
Зыблющийся, шелестящий —
До или после времен...
Выцветший взгляд голубой
Смолкнувшего поэта
В вечное детское лето —
Сердца глухой перебой...
И, земленея лицом,
В сине-зеленом блистанье
Веет он тихо в шептанье
Ветра со свежим листом...
2.
Холодные светлые тучи
В твои заплывают глаза.
И рок неминуем и точен,
Как в дуб среди поля — гроза.
Пусть вровень с высокой судьбою
Всю жизнь ты подняться не мог,
Но пробил твой час — и собою,
Каким замышлял тебя Бог,
Уходишь — с душой молодою,
Свободен, красив, одинок.
* * *
Чем ближе к смерти,
Тем быстрее жизнь.
Как будто сверху
Падаю вниз.
К земле, в могилу,
В самую глубь.
И мир мне милый
Все больше люб.
Жизнь все дороже
И все больней —
Придется все же
Проститься с ней!
С вином и хлебом,
С любовью — со всем,
Что есть под небом...
Совсем-совсем.
Лечу, ликую,
Плачу, смеюсь...
Всех расцелую
И — разобьюсь.
Виктор Широков ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ
Москва — давно отхожее место, как и Пермь, Чусовой, Свердловск (пардон, Екатеринбург, впрочем, суть неизменна), десятки других полузабытых местечек, где мне едва удавалось побриться, вымыться, поесть и наконец-то побыть в одиночестве, а потом опять мыться и мыться, снова есть и пить, — подлинная радость вожделения — укромный уголок, кабинет задумчивости, где бы я мог бесконечно и безмятежно сидеть на стульчаке и безнаказанно ковырять в носу, выколупывая вдохновенно присохшие к слизистой чешуйки студенистых выделений своей мозговой железы ( а именно так считалось в античности), плавно погружаясь в желе раздумий и ощущая подлинную гармонию бытия.