Культ личности как явление свойствен всем революциям. Но видеть в нем только отрицание революции так же примитивно, как и видеть в нем только естественное продолжение революции. Так, наполеоновская Империя, несомненно, была в немалой степени отрицанием революции — но она же была и порождением революции. Здесь уместно вспомнить блестящие и глубокомысленные стихи поэта и пророка Тютчева о Наполеоне:
Сын Революции, ты с матерью ужасной
Отважно в бой вступил — и изнемог в борьбе!
Не одолел ее твой гений самовластный!
Бой невозможный, труд напрасный!
Ты всю ее носил в самом себе…
В данном случае не столь важно, насколько можно напрямую отождествлять Наполеона со Сталиным; перед нами — одно явление, но разные его виды, расходящиеся очень во многом. Но замечательна диалектичность стихов Тютчева: сын революции, несмотря на то что борется с ней же, носит ее в самом себе. (Не зря, не зря Тютчев в Германии беседовал с философами!) И то же самое можно сказать почти обо всех носителях постреволюционных культов личности: все они революцию отрицают — и все пропитаны ею до последней, что называется, нитки. И Сталин в этом смысле — отнюдь не исключение; сам характер, тип его действий, подчас губивший или по крайней мере искажавший весьма и весьма неплохие его замыслы, был совершенно революционный. В Сталине сочетались совершенно, казалось бы, противоположные люди: Хозяин земли — и комиссар с наганом, пускающий оный в ход по нужде и без нужды, человек, способный к смелым, неординарным, противоречащим теории (и благотворным) действиям, — и узколобый «теоретик» послереволюционных лет, тот, кого и догматиком-то не назовешь, так, фетишист, хватающийся за отдельные словечки и понятия. Нельзя не удивиться, что "Экономические проблемы" и Колхозный устав 1935 года писал один и тот же человек, что он же разрешал широчайшее развитие всяческих артелей (которые прикрыл Хрущев, бывший, может быть, более умеренным фетишистом — но только фетишистом, а никак не Хозяином) — и вместе с тем ратовал за обобществление всего и вся, что этот человек, который грамотно и жестоко крепил денежную систему, вместе с тем мечтал о бесплатности продуктов… Что тут сказать? Тютчев сказал все.
Как же определить тогда данный феномен, который одновременно и продолжение — и отрицание революции? Да только так: СЛЕДУЮЩАЯ СТУПЕНЬ. Многие историки прошлого, от знаменитого Гервинуса до проницательного черносотенца Б.В. Никольского, определяли эту ступень как цезаризм. В этом определении заключен более глубокий смысл, нежели полагают обычно. Ведь цезаризм как явление одновременно и противостоял республиканизму — и был его порождением, и не только порождением, а в значительной мере продолжением существования некоторых сугубо республиканских институтов в иных условиях. Император, принцепс НЕ БЫЛ каким-то наследственным правителем. Он считался принцепсом — то есть первоприсутствующим в сенате, и императором — то есть лицом, которому республика для соблюдения общего порядка вручила проконсульский империй, то есть полную власть. Поэтому император был, если угодно, диктатором, но не королем. Первый солдат империи, следящий за ее спокойствием, — вот кем был император в идеале. Налицо и отрицание республики, и вместе с тем разработка одного из ее институтов, нетипичных для монархии, — проконсульского империя, дающего диктаторские права. Следующая ступень — только и всего.
И поэтому в первых видах Римской империи явно присутствовал дух республиканизма, причем республиканизма позднего, времени смут. Точно так же и в сталинизме явно присутствует революционность. Что революционность там есть в виде расправы с врагами — это ясно. Но есть ли она там в виде пророчества? Или, проще: является ли сталинская культурная политика пророчеством, таким же видением будущего, каким были вычуры 1920-х годов? А если да, то почему она так, мягко говоря, недружественно обходилась с этими… авангардами?
Если мы пристальнее вглядимся во все эти модернистские (как говорили еще до революции) или авангардистские (как говорили позже) направления — то найдем уже в них самих принципиальную эфемерность, скоропреходящесть. Уже сама нацеленность на суперсовременность, на авангард свидетельствует об этом. Прежние фундаментальные стили даже по своим наименованиям были (или претендовали быть) выражением какого-то строя идей, типа человека. А на что претендует авангард? На современность. Но в условиях быстрого хода прогресса именно современность является наиболее скоропортящимся продуктом. То есть данный стиль, в значительной степени и порожденный культом прогресса (ценность всего современного — модерна — именно оттуда), благодаря этому же культу — эфемерен. И поэтому он должен скорейшим образом после своего осуществления исчезнуть. Эфемерность этого стиля (или конгломерата стилей) подчеркивается его другим свойством — крайней агрессивностью. Общеизвестное свойство, видное хотя бы у Маяковского. Но оно может быть понятно опять-таки в узком культурно-историческом контексте (вот как нацеленность на «современность» привязывает к месту — и только к месту в истории!).