— Может заблудился, иль потерялся? — спросила соседка таким тоном, словно мы были виноваты в том. — А может и выкинул кто? Вот за это я и не люблю людей. Я люблю собак, но не люблю людей. Они хуже скотов, у них нет сердца. — Она брезгливо погладила пса. — Боже мой, какой он несчастный, какой безответный! Ну как можно — выгонить собаку? Я жалею несчастных, я устраиваю их в богадельню, у меня четыре собачонки во дворе. Вы бы взяли к себе… Смотрите, какой прекрасный добрый дог! Он, кажется, не чистопородный? Вы как думаете? Беспородного трудно устроить. Какая милая собачка, какой умный взгляд.
С этими словами пес благодарно воззрился гнедыми омутами, в глубине которых блеснула признательная искра. Я-то по наивности своей решил, что из омутных провалищ сверкнул взгляд дьявола. Да что только не примстится бедному писателю, которому во всем видится чертовщинка.
— Возьмите к себе, хотя бы дня на два. Я буду кормить. Я устрою ее в хорошие руки.
Порыв женщины был искренен. Она заплакала, не тая слез. Носик пипочкой покраснел, а все блеклое, невыразительное лицо вздернулось на худой шее. Женщину в ее переживаниях стало жальче бродячего пса, как-то вдруг забылось, что она живет вот за тем высоченным забором, куда целую неделю глухой зимою свозились на машинах уже взрослые голубые ели для высадки; там урчал экскаватор, рыли ковшом мерзлую землю; нетерпеливой новой знати хотелось побыстрее украсить свой быт, и вот они закапывали лишние деньги, каким-то образом ловко умыкнутые у тех несчастных, кто едва сводил концы с концами, пробавляясь черствой горбухою. Но эта дама из бывших (из деревни ли, из городского ли барака) уже давно позабыла свою посконность, свои крестьянские корни, и, зачалившись случайным якорем за другую жизнь с помощью выжиги мужа, она уже не чуяла человеческого горя, видя в несчастных лишь неловкость, леность, неумение жить. Им не пофартило, они сковырнулись с телеги на верткой дороге — и в том лишь их вина, что не усидели.
Жене стало жалко соседку, ей было неловко смотреть на ее слезы, ей казалось, что это она жестокосердная, это она немилостивая и позволяет несчастному существу погибнуть на дороге, как последней твари. Жена кивнула: я в этом деле был не в счет, ибо в жалостной ситуации, требующей особой сердобольности, мужики по грубости своей натуры вовсе лишние люди (так полагают многие женщины).
— Только на два дня, а там я устрою, — умоляла женщина так искренне, словно просила о крохотной жертве, ей крайне необходимой.
Я смущенно смотрел на нее во все глаза, стараясь понять ее мотивы; что так приневоливало сердешную? Хотелось знать о собачнице, что так приневоливает заниматься судьбою несчастных животных? Не просто же жалость, ибо в наше многострадальное время так много бедных, нуждающихся в защите, так много нищих, несчастных стариков и просто бездомных, кому негде приклонить головы. Подумалось: и неуж этот немилосердный вихорь несчастий никак не коснулся ее головенки, не приобдул седеющих волос? Как надо было возненавидеть свой народ, несчастного ближнего своего, чтобы крохи тепла передать бродячей скотинке, вдруг уверовав, что собака более достойна сострадания, чем человек. А быть может, ей мерзко жалеть слабого и униженного, ограбленного ею, ибо в ответ на подачку, на милостыньку можно нарваться на вопрос: а откуда ты раздобыла деньжонок, каким таким ветром надуло? а не наворовал ли твой муженек? Да, братцы мои, собаку пожалеть куда легче, она не спросит, откуда взялась баранья лопатка, иль свиная отбивная. И глядя в благодарные глаза безответного существа, становится светлее на душе, словно бы ты отчиталась перед Господом, откупилась, отладила себе ступенечку в рай.
— Она домашняя, она была в хорошей семье и потерялась. Таких собак на улицу не выкидывают.
Женщина приступала, не спрашивая, есть ли у нас возможности держать, и по тону ее понятно было, что ее не интересуют такие тонкости. Она ушла в свою крепость и скоро вернулась с шерстяным одеялом, постелила на нашем крыльце возле самой двери, показав тем самым, что у приблудного дога нынче есть свое место; пес устало развалился, положил тяжелую телячью морду на передние лапы и воззрился на меня из мрачных глубин коричневым презрительным взглядом, но тут же заморгал и отвел глаза. Мне показалось, что он услышал мою укоризну и смутился. Слуга-армянин скоро притащил новенькую пластиковую миску и пакет с «педигри», с этим сухим консервированным крошевом, от которого вольные природные собаки скоро лысеют. Перепало чуток от господского стола и моему псишке, но Черныш понюхал и равнодушно отвернулся. Ему бы костомаху, пусть и подкисшую, но с лохмотьями мяса, — вот это трапеза умильная и ненадоедная до скончания дней. Дог же с удовольствием смел свой порцион; значит действительно он живывал прежде у людей богатеньких, предприимчивых, кто откусил от демократического пирога на всю пасть.