— А ну иди сюда, — умильным голосом пропел Василий Васильевич, словно бы обещал псу сахарную костомаху. Но не было у него сытного гостинца, зато правая рука была обмотана фуфайкой и походила на безобразную культю. Дог зарычал, но уже без страсти прежней, без громового раската в голосе, лениво спустился со ступеней своего престола; я похолодел от страха; ну, думаю, конец пришел партийному товарищу, сожрет его псина за милую душу и косточки не выплюнет; и во всем я буду виноват, ибо я подвел человека под беду. Но, братцы, что случилось с нашим деспотом! Он вдруг попятился от неведомого ужаса, уже с тоскою во взгляде обращаясь ко мне и вымаливая помощи. А Василий Васильевич с лицом добросердного партайгеноссе все протягивал псу свою культю, похожую на бычачью ногу, и повторял умильным голосом: "Ну иди ко мне, братец мой!" И вдруг дог, потеряв всякую спесь, кинулся бежать и пропал во тьме. Его стали окружать, закрывать все дыры, чтобы он не скрылся в лесу; но дог пропал с концами и как-то сразу улетучилось его гипнотическое всесилие. Случай казался столь странным, а решение вопроса столь быстрым, что не верилось в благополучность исхода. Бродягу подождали, поискали по околотку, но разве в ночной темени что разглядишь? Знать, затаился, сукин сын, в травяной ветоши, свернулся калачом, навострил слух, а теперь выжидает конца облавы, чтобы занять подобающее место. Не век же будут ставить рогатки и окружать, когда-то же и надоест ловить. Добровольные помощники, попив чаю, уехали; время к полуночи, а еще попадать к дому — не ближний свет. Через неделю они появились в нашем дворе снова и уже хитростью залучили нашего тирана в машину и отвезли в Москву. Там ему нашлись крыша над головою, служба и корм. Конечно, это тебе не богатый дом с коврами на полу, мягкими диванами и песьим фабричным кормом, который не надо жевать; но если из подобного житья его вытурили обманом, выкинули на улицу, то стоило ли жалеть прошлую жизнь; и надо думать, что дог и не скучал по ней, коли так привязался к нашей бедной усадьбе, вдруг сыскав в ней особых прелестей. Пытались же мы устроить дога в благополучный двор, но оттуда он сбегал; может, в тех владениях он не имел той власти, что вдруг заполучил у нас; и она, эта власть, показалась куда слаже самых сытных кормов, таджикских ковров, натертых паркетов и итальянских кушеток.
Шли дни чередою, уже березы стали опушаться зеленью, мы потихоньку собирались в деревню, дожидаясь, когда сын закончит класс. Происшествие с приблудной собакою стало тускнеть, выпадать из памяти, как то, многое, что уже приключалось с нами за долгую жизнь; и если когда и вспоминалось вдруг, то с улыбкою, без досады и горечи, как забавный случай. Тираны приходят и уходят, доставляя безусловно множество обид и горечей, как бы понапрасну выжигая из жизни целую череду невосполнимых дней; один в дачном райке лечит переломанную переносицу, в то же время невидимо заправляя судьбою России, — этакий серый кардинал, напяливший ряску невинного святоши, но умеющий ловко натягивать вожжи мчащейся тройке, когда сулит она смять злополучного хозяина под колеса. Ишь вот, помирал вроде, собороваться уже был готов, прощения просил у России, у Бога вымаливал милостей; и уже — о-го-го! — сто лет готов тянуть волынку, чтобы и народу скорбелось до скончания века. Уготовили веселие в аду, ровность жизни перетерли в труху и прах и хвалятся без стеснения, сукины дети... И наш постоялец вроде бы затерялся в Москве, перемалывая молодыми клыками серые деньки и зарабатывая себе на прокорм грозным видом и угрюмым рыком. Всяк потянулся по своей тропе и по своим мыслям. Но...
Однажды на даче уже перед самым отьездом в деревню затенькал телефон. Звонила какая-то тетка, в трубке возраст не разобрать. Но голос властный, требовательный, робкую душу сшибающий с копыльев. Де, нашелся достойный человек, коему шибко надобен дог; де, он готов взять даже хворую собаку и призреть ее. Намерение, конечно, хорошее, но кабы воплотилось оно неделей раньше, то куда с добром. Мы бы только воспели аллилуию, де, Господь не оставил без милости. Но тут уже все обошлось, и ворошить сделанное — только беспокоить добрых людей, доставлять им лишнюю досаду. Я так и сказал, что собака оприючена, ей хорошо на новом месте. Звонившая стала требовать адрес, я ответил, что места того не знаю, да и неловко беспокоить добрых людей. Но эта назойливая тетка навряд ли слышала меня, ибо пристала, как клещ в коросту, и давай терзать меня: де, выложь и подай телефон, иначе ей в ту же минуту сдохнуть. Нервы мои сдали, и я положил трубку, чтобы не слышать надрывного тона и посяганий на мою жизнь. Эти собачницы и кошатницы, будто члены особого ордена, объединенные презрением к человеческой особи, вдруг обнаружили не только особенную назойливость и кичливость, но и сильное стадное чувство. На третий раз, когда позвонила настойчивая тетка, я все же догадался спросить ее фамилию, но она не ответила, облив меня помоями; де, пусть ваш дом порушится, а все беды падут на семью, и пусть никогда не видать вам счастья и покоя. И все в таком же возвышенном тоне, не терпящем возражений. Она говорила с быдлом, с самым презренным существом, коему почему-то еще дозволено видеть белый свет и дышать... О эти тетки, лишь слегка перелицевавшиеся под новые времена! О эти жены чиновников, присосавшихся к государственным сейфам, газовым и нефтяным трубам и к таможенным оконцам; столько в них оказалось спеси и гонора, будто всем им выдали ярлык на княжение. И невольно подумаешь, что не прежняя система обветшала и лишилась достойного лица, а нравственные качества чиновника вовсе сошли на нет, когда ум подменили хитростью, наглость пошла за смелость, цинизм — за раскованность натуры, тупая кичливость — за гордоватость характера; нынче всяк сел не в свои сани и ну погонять, да прямо в пропасть, прямо в тартарары, хрипло грая, как обожравшееся падалью воронье. Вот сидят на падали, сыто чистят перье и лишь лениво отлетят в сторону, когда подбежит на густой запах линяющий, в подпалинах волчара, у которого уже выпали клыки, но сохранились прежние стати и густой клокочущий голос: "Ша, не шалить! Ужо приставлю к вам семнадцать снайперов, и ни одного из вас они не выпустят из прицела". А когда всяк под прицелом, то как тут не послужить, ну как не порадеть властелину, тайно презирая его.