— Бороды брить будем? Это мы, парикмахеры, двое в одном флаконе.
И затем все громче и угрожающе:
— Открой! Ох, не доведись тебе испытать русский бунт, бессмысленный и беспощадный!..
Совсем из другой оперы, а может, из той. Но фотограф малость струхнул. Чего это там? А вдруг и впрямь понеслось? Но почему же его — первым? Даже без объявления по телевизору. Нет, ни за что не открою. Сосед между тем пристроился топором щели наводить. И тут… тут случилось нечто странное. Вроде бы колокольный звон раздался, а может быть, померещилось им обоим. Но Рождество есть Рождество, всякие чудеса бывают. Фотографа что-то по голове стукнуло посильнее топора. А тот, другой, трезветь начал. Дверь чуть ли не сама собой открылась.
— Заходите, — сказал фотограф. — Давненько мы с вами не общались. А общение с людьми есть наш христианский долг.
— Толково сказано, — отвечает притихший сосед. И топор у порога ставит. Потом изрекает, словно кто-то слова эти в его уста вкладывает:
— Господь хочет собрать нас воедино, лукавый же старается отделить нас друг от друга.
— Ах, как хорошо замечено! — говорит фотограф. — Сейчас чайку поставлю, — и тут же добавляет едва ли своими словами:
— Единство, исходящее от сердца одного к другому, направляется к единому центру — к Богу, ибо единение между людьми и есть жизнь, разделение же — смерть…
Чудная у них потекла беседа, необычная. Лица озарились, воспряли. Глаза добро излучают. Даже не подумаешь, что это те самые люди. Уже и не одинокие. Мыслящие. Проговорили так до утра, понимая друг друга. Да и расстались друзьями. Скажете, не бывает такого? Бывает. Рождество все-таки…
Николай Переяслов ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ
Включив как-то в поисках вечернего выпуска новостей наугад телевизор, я наткнулся случайно на программу Виктора Ерофеева "Апокриф" (впрочем, она уже шла, так что в отношении названия я могу и ошибиться), в которой он беседовал с поэтом Юрием Кублановским о том, почему сегодня падает рейтинг толстых литературных журналов и можно ли их как-нибудь спасти от полного краха. Поудивлявшись самому факту того, что отплясывавший еще недавно джигу на могиле советской литературы Ерофеев сегодня вполне серьезно рассуждает, как вернуть писательскому слову былой авторитет, я обратил внимание на высказывание Юрия Кублановского о том, что литература сегодня во всем мире становится хуже и что с этим практически ничего невозможно поделать.
Сказанное показалось мне довольно близким, я и сам последнее время не раз говорил о том, что уже просто невозможно не замечать столь откровенного измельчания как мировой, так, к сожалению, и нашей родной словесности, из которой, как из волейбольного мяча, словно бы дух выпустили. Куда-то вдруг исчезло из литературы стремление к глубоким темам, анализу язв современного общества, почти совсем не стало в ней гражданственной смелости, выветрились психологизм и социальные мотивы, а художественная форма либо застыла до превращения в омертвевшие известковые панцири, либо, наоборот, оторвалась в своем саморазвитиии от содержания и живет теперь, как костюм без тела... И за примерами не надо даже далеко ходить — лучше всего высказанная Кублановским мысль видна по публикациям того самого "Нового мира", в котором он как раз и работает! (Хотя, должен признать, что от перечисленных выше недостатков не свободны также и другие журналы, в том числе и патриотические.)
Анализируя причины падения авторитета сегодняшней литературы, неизбежно наткнешься на давно уже известную всем из школьных учебников истории формулу популяризаторов революции о том, что "верхи не могут, а низы не хотят", расшифровываемую в применении к литературной ситуации наших дней в том смысле, что нынешние писатели еще не могут писать свои стихи и романы по-новому, а их читатели уже не хотят читать то, что написано ими по-старому. Кажется, любому думающему над путями развития литературы писателю должно быть понятно, что настоящие искры искусства быстрее всего способны высечься именно на стыке традиционного для русской классики погружения в глубины исследуемых в произведении проблем и — привносимой авангардными направлениями тяги к модернизации художественных приемов. Однако на практике две эти тенденции (консервации духа и обновления формы) стыкуются очень неохотно. Модернисты всеми своими силами стараются навязать литературе единственно допустимую для нее задачу — развлечения читателя, изгоняя тем самым всякую возможность ее участия в духовном водительстве народа и вытесняя существовавшие ранее жанры романов и повестей какими-то, пускай даже и любопытными в формальном отношении, но выхолощенными до скукоты "текстами", а традиционалисты или же так называемые "почвенники" — шарахаются от каких бы то ни было мистических или фантастических (не говоря уже о ненавистных им постмодернистских) опытов, оставаясь, точно мухи в янтарь, вмурованными в форму уже давно поднадоевшего читателю поступательно-повествовательного изложения реалистического материала, от чего не исчезает впечатление, что все это уже было читано-перечитано и только переписывается каждым новым автором, как школьное сочинение через плечо впереди сидящего одноклассника. Вот, к примеру, передо мной восьмой номер редактируемого Иваном Евсеенко воронежского журнала "Подъем" за этот год. Начинают его — добротные, но какие-то страшно провинциальные рассказы Алексея Варламова, населенные почти "распутинскими" стариками да старухами, далее идет Надежда Середина с историями про деда, который не хотел ложиться в больницу, да про старую ветеранку, которой снится товарищ Сталин; потом — рассказ Владимира Селиверстова "Евпраксия" про следственные кульбиты титулярного советника Борщевского, роман Юрия Беличенко "Лермонтов" и так далее. Всё аппетитно и вкусно, как холодные третьеводневные макароны.