Но значение этого стиха не ограничивается тем, что он является прекрасным и историческим, и художественно-поэтическим памятником. Его напев оказал неоценимую услугу русской культуре. Именно данный напев в числе других (среди них был и уставной напев стихиры седьмого гласа на Рожество "Удивляшеся Ирод", восходящий как минимум к XVI веку) попал в руки Мусоргского, писавшего тогда свою народную драму-оперу «Хованщина». И этот напев, напев не древней стихиры, а позднего стиха настолько пленил композитора, что он сделал его основой своих удивительных "раскольничьих хоров", поражавших тогда музыкантов небывало смелым использованием древних ладов. Композитор как бы пришел в обработке этого напева к тому, что потом, уже в наше время, назовут "новая простота" — не всяческие ехидные ухищрения в области гармонии (которыми он грешил в «среднем» периоде своего творчества), а именно, с одной стороны, вроде бы простые и фундаментальные сочетания гармоний, с другой же — не избитые, а наилучшим образом сочетающиеся со своеобразной ладовостью напева — и уходящие от классицистской гармонии, опирающейся на простейший мажоро-минор и игнорирующей древние лады. Такой "революционный консерватизм" проявлялся у Мусоргского не часто — да и вообще он не част, но ценен еще и этим. Сподвижник Мусоргского Римский-Корсаков в свое время отмечал, что их "новая русская школа" (она же "Могучая кучка"), может, и не имела особых достижений в области нахождения смелых гармонических сочетаний, но вот что касается обработки древних ладов — здесь «кучка» дала очень и очень многое по сравнению с западной музыкой. И один из блестящих примеров этого "революционного консерватизма" (потом проявившегося у Прокофьева и частично у Шостаковича) был связан именно со старообрядческой традицией. Напев этого стиха сложился в старообрядческой среде не только под влиянием русской народно-песенной традиции. Нет, фригийское наклонение, чувствующееся в нем, уводит нас к Средиземноморью. И как за иконописью мы угадываем и древнюю Грецию, и Восток, так и здесь слышится что-то древнее, глубинное, бывшее раньше крещения Руси. Надо сказать, что собственно в уставных напевах это есть — но оно не концентрировано, а скорее рассеяно (почему, видимо, композитор и прошел мимо подлинных древних напевов). А в стихах старообрядцы как бы сгустили эти древние, темные краски своего наследия. И их бесхитростное творение, в котором они наилучшим образом выявили наше давнее наследие, послужило композитору для нового, уникального явления мировой музыкальной культуры.
Стихотворческое наследие старообрядчества не было только текстами для пения. Полемика в стихах также была развита сильнейшим образом — в ней можно видеть иногда курьезные, но всегда добродушные и чистосердечные попытки увязать классическую традицию с простонародным языком. Так, например, один из видных деятелей старообрядчества Гавриил Андреянович Скачков в начале XIX века откликнулся полемическими стихами на создание так называемого единоверия — разрешения части старообрядцев, пришедших в единение с господствующей Церковью, служить по своим, старым обрядам. Это стихотворение мы приводим под № 3 по Рождественскому (с. 46–47). Замечательно, как здесь переплетается торжественный, напыщенный одический стиль XVIII века с просторечием:
Всем правду объявляй, а ложь отрини прочь…
Ну все, кажется, ясно: XVIII век — и не из лучших. Но смотрите далее:
Она ведь не спасет, диаволова дочь.
Так и хочется растянуть по-простому ("она ведь не спасе-о-от"). Прямо Островский! Это настолько характерно, сочно по-русски, что и говорить нечего…
Вот три стиха, но подлинно старообрядческие, — и три пласта нашего наследия, три выявления и русской души, и того, что эта душа унаследовала — и преобразила по-своему.
Лев Игошев
Тексты
№ 1
По грехам нашим на нашу страну
Попусти Господь такову беду.
Облак темныи всюду осени,
Небо и воздух мраком потемни,