Много думал о его одиночестве, лишь усиливающем его же позднее остервенение. Бог ему судья, но почему-то ему быстрее, чем кому другому, многие им обиженные или зло задетые легко прощают, а особенно сейчас, после его ухода, все лютования и наговоры. Любовь к его героям, любовь к его слову пересиливает противоречия. Значит, так надо было ему самому. Чисто по-русски вырвалась в годы перестройки из него размашистая максималистская неукротимость. И дело не в идеологии, не в антисоветизме. Все понимали, что его размашистый разрыв с привычным ему миром связан не с желанием порвать с надоевшей советскостью. По крайней мере не столько с этим желанием. Он бы легко ужился на нашем патриотическом политическом и литературном пространстве и в новом антикомиссарском облике. Не думаю, что своим антикомунизмом он удивил бы Игоря Шафаревича или Михаила Назарова, Дмитрия Балашова или Илью Глазунова. Не думаю, что политически он оказался правее Дим Димыча Васильева или Александра Баркашова. Нет, и политически и эстетически Виктор Петрович оставался бы в нашем культурном и литературном мире при всех своих метаниях, разве что стал бы еще одним героем неукротимого Владимира Бушина. Ему нужен был разрыв тотальный, со всем своим былым пространством. Опять же, как Лев Николаевич Толстой, но только задолго до смерти, он сам ушел со своей мистической Ясной Поляны в иное, чужое пространство, ушел от своей почвы…
Поговаривали о чрезмерном тщеславии, о надеждах на Нобелевскую премию. Не верю. Во-первых, ясно было, что писем Эйдельману в таких случаях не забывают. Все-таки такого прямого выпада не было ни у Распутина, ни у Белова, ни у Шукшина, ни у Куняева. "Что написано пером, то не вырубишь топором". Во-вторых, не такой уж расчетливый характер у Виктора Петровича был, по-мужицки еще схитрить мог, но вести глубокую закулисную стратегию не сумел бы при всем желании.