Разумеется, здесь возникает закономерный вопрос о том, какова мера исторической глубины авторской "реакционности", "пессимизма" и "черноты", естественно включающих в себя "срывание всех и всяческих масок". Несомненно, эта глубина конечна, и некий "золотой век" в авторском миропонимании наличествует. Не берусь судить о его точной привязке к определенному историческому времени или "ряду времен", но по всем эстетическим законам иначе быть не должно. Проза Сибирцева может быть охарактеризована, перефразируя название одного из романов автора, как "государственный плач". Пусть этот плач пока не является образцом "чистого жанра", но он уже вполне внятен и воспринимается читательской аудиторией — даже несмотря на все изыски авторского языка, перегруженность повествования множеством излишних деталей и сюжетных линий. Автору стоит только "отвязаться" от чуждой "черному" романтизму социальной злободневности, к которой он привязан через осознание и освоение своей личной "особости" — ради осознания и освоения "особости" существующего в его сознании "золотого века".
Каким окажется результат: своего рода "сталинская готика", или же нечто иное, типа "параллельного нацизма", раскрытого Юлианом Семеновым в романах "Семнадцать мгновений весны" и "Альтернатива" гитлеровской Германии, с одиноким "Штирлицем" в центре повествования? А может быть, авторский "золотой век" лежит гораздо дальше от нас по шкале исторического времени — где-нибудь поближе к "Золотому ослу" Апулея, когда, заметим, закладывались основы Римской империи? Это решать самому Сергею Сибирцеву, но самый верный и плодотворный из возможных вариантов его дальнейшего творческого пути, по-моему, пролегает именно в этом направлении.
Владислав Шурыгин СЫНОК (Из рассказов о чеченской войне)
ОЛЕГ КУДРЯВЦЕВ БЫЛ СВЕЖИЙ ЛЕЙТЕНАНТ. Предыдущие двадцать два года его жизни пролетели в треугольнике Арбат-Лефортово-Сочи. В квартире на Арбате он жил. В Лефортово располагался институт военных переводчиков, который он закончил с отличием. А в Сочи был санаторий имени Ворошилова, куда Кудрявцева-младшего регулярно вывозил на отдых Кудрявцев-старший — генерал-лейтенант одного из управлений Генштаба.
И потому теперь он с упоением впитывал кислотно-ядовитый мир войны. Все для него здесь было новым. И липкая майонезная грязь, намертво въедавшаяся в форму, и размеренный, накатанный за тысячи лет быт войны — вечного кочевья, бивуака, движения. И даже сам ее воздух — дикий коктейль солярового чада, кислого боевого железа, порохового нагара и дыма от вечно сырых дров — пьянил его, кружил голову незнакомым ощущением какой-то дикой, первобытной свободы.
У Кудрявцева, втайне от всех пописывающего наивные юношеские стихи, был даже свой образный ряд. Люди вокруг него напоминали ему заготовки из металла. Вечно зачуханная, робкая пехота была похожа на старые ржавые строительные гвозди, толстый зампотех Вознюк напоминал чугунную маслянистую чурку. Начштаба генерал Суровикин, пунктуальный и невозмутимый, ассоциировался с литым накатом танковой брони. Начальник разведки Марусин, которого он просто боготворил, был похож на совершенный старинный кованый клинок. Себе самому он казался тонкой стальной струной, которая звенела на суровых ветрах войны…
Кудрявцев старался быть подчеркнуто аккуратным. Купленный отцом перед отъездом в командировку добротный теплый камуфляж и "берцы" на меху он каждый вечер терпеливо отмывал от ханкалинской грязи, чтобы утром выйти на развод в чистой форме.
Каждое утро он ревниво оглядывал себя в зеркале "кунга", в котором жил. Его раздражал слишком свежий — "с ноля" — собственный вид. Ему хотелось выглядеть, как Марусин, чей выцветший до белизны "горник", растоптанные легкие "берцы" и видавший виды рыжий "верблюжий" свитер безошибочно выдавали в нем настоящего разведчика, "пса войны".
Кудрявцев даже невзначай поинтерес
овался у старшины роты охраны, долго ли "протянет" его "комок", а то, мол, может быть, стоит новый заказать в Москве? Ответ его огорошил. Старшина, пожилой прапорщик-армянин, "успокоил", сказав, что такой доброй форме года два сносу не будет, а учитывая, что в командировку лейтенант прилетел максимум месяца на четыре, то и вообще вернется домой как в новом…
Эта собственная новость была главным мучителем Кудрявцева. Ему хотелось чувствовать себя зрелым и опытным, снисходительным и сильным. Ему хотелось, чтобы ржавая пехота встречала его тем же почтительным уважением, которым она встречала и провожала хмурых спецназеров "грушной" бригады. Поэтому он не любил, когда его называли по званию. Обращение "товарищ лейтенант" только подчеркивало его неопытность и наивность. Куда значительнее и лучше звучало обращение по фамилии.
Для повышения собственной "боевитости" он даже выменял у одного, возвращающегося домой, десантного капитана его старый "разгрузник". Запавший на новенький японский плейер, капитан, наверное, посчитал Кудрявцева полным идиотом, когда тот предложил ему махнуть плейер на старый, затертый, латаный разгрузочный жилет. Но Олегу было все равно, что подумает о нем капитан.
Зато он стал обладателем настоящего боевого "разгрузника", в нагрузку к которому расчувствовавшийся десантник отдал еще и пару "лимонок", которые Кудрявцев тут же запихнул в соответствующие кармашки.
И теперь, отъезжая куда-нибудь с Ханкалы, он всегда надевал этот "разгрузник" и, к своему удовольствию, нет-нет да и ловил на себе изучающие взгляды незнакомых с ним спутников, которые явно пытались определить, кто перед ними — неопытный салага или понюхавший пороху боец.
Кудрявцев был прикомандирован к разведуправлению группировки. Но, несмотря на месяц, проведенный здесь, он почти нигде еще не был. Только пару раз он с начальником разведки выезжал в Грозный и один раз в Гудермес, куда сопровождал какую-то международную "гуманитарную миссию", после чего почти полвечера писал рапорт о поездке. Англичане и шведы были явно разведчиками. Их короткие реплики, многозначительные взгляды и особая, профессиональная слаженность сразу бросились ему в глаза. И усердно изображая обычного переводчика с чеченского на английский, Олег напряженно вслушивался в разговоры "гуманитариев", стараясь не пропустить ни слова.