— Да я в неделю у Валерки заколачиваю больше, чем здесь генерал за четыре месяца! — пояснил он.
До отъезда ВиктОру оставался всего месяц, и потому капитан собирался окончательно "лечь на сохранение". Термин этот, как вскоре узнал Олег, означал максимальное сворачивание всякой служебной активности, чтобы по возможности тихо и без происшествий дотянуть до "дембельской" вертушки на Моздок.
И потому, когда "спецназеры" доложили, что в ходе одной из засад был захвачен в плен афганец и Марусин собрался лететь в бригаду, капитан, который должен был лететь с ним переводчиком, откровенно затосковал.
— Твою мать! И больным не скажешься. Марусин потом сгноит за месяц. Он "беременных" на дух не переносит. Пес войны хренов!
ТОГДА-ТО ОЛЕГ И РЕШИЛ ПОПРОСИТЬСЯ вместо Виктора сопровождать начальника разведки.
— Я подтвержу, что ты лежишь с температурой. А дари, пушту, фарси — мои дипломные языки.
— Ты чего, старичок, серьезно? — изумился капитан. — На хера тебе это надо? У тебя такая должность, что можно хоть до пенсии здесь груши околачивать. Зачем тебе эти горы?
— Я еще ни разу не работал на настоящем допросе, — признался Олег. — Хочу, пока есть возможность, опыт получить.
ВиктОр удивился еще больше:
— Ты что, серьезно? Совсем сдурела твоя башка. Оно тебе надо? Думаешь, это так интересно? Брось. Это самая грязь войны. Знаешь, почему грушники не пишут мемуаров? Да потому, что никто не хочет вспоминать о том, что видел и делал...
Но соблазн "закосить" был для капитана слишком велик и, помявшись для приличия, он дал себя уломать…
Начальник разведки, услышав о болезни Волкова, испытующе посмотрел на Олега, который всем своим видом пытался доказать, что все именно так, как он рассказывает.
— Говорить не может. Ангина. Хрипит. Но я могу его заменить. По диплому я "перс". Не подведу вас, товарищ полковник.
Олег рассчитал все точно. Все же за спиной был уже год службы, и "систему" он уже "просекал". Времени разбираться и искать замену Волкову уже не было.
— Хорошо. Со мной полетит Кудрявцев, — как отрезал Марусин.
На следующее утро Олег в неизменном "разгрузнике", с табельным "пээмом" в специальном кармане на груди стоял рядом с Марусиным на площадке приземления.
После короткого доклада комбрига и недолгого совещания, во время которого Олег слонялся по лагерю в сопровождении улыбчивого прапорщика, который знакомил его с расположением бригады, его наконец разыскал посыльный. Когда он подошел к штабной палатке, Марусин с комбригом уже вышли на улицу.
— Ну, где тут у тебя "переговорная"? — спросил Марусин командира.
"Переговорная" оказалась обычным "кунгом" армейского КамАЗа. Он был разделен надвое невысокой, по пояс, пластиковой перегородкой. С одной ее стороны был небольшой кабинет, где стоял покрытый плексигласом стол с прикрученной к нему настольной лампой, старенький компьютер и несколько раскладных табуреток. Другая сторона "кунга" была до потолка обита жестью. Там была прикрученная намертво мощными винтами к полу металлическая табуретка, перед которой от пола до потолка проходила стальная труба. У табуретки стояло старое мятое оцинкованное ведро, наполовину наполненное водой, которая мутно и зыбко отражала в себе потолочные фонари. В "кунге" было зябко, и потому никто не раздевался. Марусин широко, по-хозяйски сел за стол, рядом с ним сели комбриг и начальник штаба. Еще один штабист, молодой юркий парень, опустился за компьютер. Олег устроился на свободной табуретке с другой стороны стола.
— Ну, давай сюда своего афганца, — скомандовал Марусин.
— Васильченко, давай бородатого! — негромко крикнул комбриг.
Через полминуты "корабельная" дверь "кунга" распахнулась и здоровый, медведеобразный прапорщик втолкнул перед собой крепкого, смуглого, почти шоколадного бородача. Руки "духа" были скованы наручниками. За ним в "кунг" поднялся часовой. Прапор коротким тычком, словно он загонял в стойло корову, усадил пленного на табурет за перегородкой.
— Сидай, гнида! — рявкнул он лениво. Потом он обошел пленного и, встав перед ним, дернул на себя наручники.
— Сюды руки давай! Та нэ дергайся, бо мозги вышибу! — афганец не знал ни украинского, ни русского, но все понял по выражению глаз прапора. Он молча вытянул руки перед собой. Васильченко небольшим ключом разомкнул одно из колец наручников, потом тут же крепко перехватил освободившуюся руку своей огромной лапищей и, заведя ее за трубу, вновь хрумкнул закрываемым "браслетом". Теперь пленный был прикован к трубе.
— Свободен! — бросил Васильченко часовому и, тот, бросив короткое "Есть!", вышел на улицу.
Сам Васильченко остался стоять рядом с "духом". Он только скинул бушлат и остался в линялом темно-зеленом свитере.
ВСЕ МОЛЧАЛИ. Афганец угрюмо, исподлобья бросал на сидящих за перегородкой офицеров быстрые, настороженные взгляды. Олег заметил, как на его веке вдруг торопливо забилась какая-то жилка.
Марусин внимательно и неторопливо осмотрел пленного. Лицо подполковника вдруг закаменело и стало жесткой, холодной маской. Тишина просто давила на уши.
Афганец судорожно сглотнул.
— Как его зовут? Откуда он родом? — наконец негромко спросил Марусин.
Прошла секунда, другая… Марусин бросил на Олега быстрый хлесткий взгляд. "Идиот! Переводи!" — обожгла Олега мысль. И, спохватившись, он повернулся к пленному.
— Кууш ты бар? — торопливо произнес он заученную фразу.
Афганец удивленно посмотрел на него. Он явно не ожидал услышать здесь, за полторы тысячи километров от Родины, родную речь.
— Кууш ты бар? Но гус хан? — Олег знал, что сейчас пленный пытается сообразить, как этот юнец так хорошо, без малейшего акцента, может говорить на его родном пушту. И это был миг маленького торжества лейтенанта Кудрявцева. Ради этих секунд изумления врага стоило потратить тысячи часов на заучивание чужих слов, проникновение в ткань чужой речи, терпеливого вылепливания собственной гортани и мышц языка под чужие звуки, чужое произношение и даже чужое дыхание. Ведь горловые и шипящие звуки требовали совершенно иного типа выдоха. Короткого, хлесткого, как удар…