Один наш юный знакомый, гармошечник из Умкиной группы, сказал, послушав: "Они нам подсунули Гребня". Имея в виду, что меня спрятали, что ли? Хотя кто эти "они"? А Умка имела неосторожность сказать, что Шамиль — это человек, услышав которого она начала сочинять песни. Мы с ней ровесники и в довольно близких кругах пребывали некоторое время.
— Ещё у меня по прослушивании той кассеты была следующая версия: это Гребенщиков, который решил отказаться от своих песен, потому что они слишком открыты, а он любит быть закрытым — там же коктейль такой из чисто башлачёвской открытости на фоне формы Гребенщикова. Допустим, ты дожил до семидесяти лет и умер, а песни так никто толком и не услышал. Зачем они тогда писались?
— Песни — это личный духовный путь для меня. Наверное, это нонсенс, бессмыслица и идиотизм. Стихи, проза — куда ни шло, но когда человек сочиняет песни в качестве духовного пути — он идиот. Мне сказали это ещё давно. Но именно в этом моя утопия. Я же не сам по себе такой идиот, есть другие прецеденты. Я приведу в пример Жака Бреля: есть люди, делавшие из песни духовный путь.
Но на самом деле плевать надо на безрадостные перспективы и проламываться даже здесь. Проблема в том, что сам я не могу это делать. Потому что человек либо проламывается, то есть совершает какие-то малохудожественные действия, либо сочиняет песни, то есть чувствует себя небесполезно коптящим небо "ай да сукиным сыном".
Беседовал Анатолий ОБЫДЕНКИН
"АХ, ОТКРОВЕННО ПЕТЬ И ПЛАКАТЬ..."
Ах, откровенно петь и плакать,
Болеть за тех, кого люблю!...
Но в эту сумрачную слякоть
Не прорубиться кораблю.
Здесь надо плавать на дощечках
Или в болотных сапогах.
На перекрестке стынет вечность
На растопыренных ногах.
Возможно застегнуться глухо
И репетировать во сне, —
Чревато обостренье слуха
Переселением вовне.
И разбегание галактик
Мне светит красным фонарем...
Покуда разбеганья хватит
От именин до похорон.
НОЧЬ. УТРО.
Зажигают сигареты. Тихо двери открывают.
Не спросясь выходят. Навзничь небо падает на лица.
Воздух дышит теплым домом. Густо капают цикады.
Кто-то движет их телами. Ночь стоит, не шевелится.
Ты спроси у них совета, — может быть, они расскажут,
Как листом дрожать на ветке, прорастать в лесу травою.
Вдоль по шёлковому полю шелестит ночная птица.
Родниковые ключицы наполняются водою.
Ты спроси у них дорогу, — может быть, они покажут,
Может быть, они не слышат дребезжащие длинноты.
Лебедь белый перья чистит. Пруд стеклянный серебрится.
Время кончилось, и длится только звук последней ноты.
Возвращаются обратно предрассветной легкой тенью.
Посторонние предметы в серой дымке проступают.
Воздух свеж. Зрачок прозрачен. Утро птичье горло чистит.
Где-то в поле кокон рвётся. В воздух бабочка взлетает.
СУМЕРКИ...
I
...как жёлтый сумеречный свет
ложился пятнами на стены
и делал плоскими дома,
и водорослями — деревья;
лениво колебался воздух,
и люди, открывая рот,
перемещали плавно тело,
гребками раздвигая воду
разжиженного времени-пространства;
слепая протяженность переулка,
пустого в два конца,
глазам, не отягчённым знаньем
законов благодатной перспективы, —
как указанье места, как возврат
смотрящему его же самого
. . . . . . . . . . . . . . . .
покуда не облепит тёплым мохом
ночная мгла домов, деревьев, улиц,
пространство сузив до размеров,