Аркадий Яровой оказался мудрее, благороднее и чище своих "собратьев" по перу. "Нет, не старческая ностальгия по былым временам, когда и "сахар был слаще, и вода жиже", владеет мной, — пишет автор. — Только боль, острая, не прекращающаяся и нестерпимая боль в сердце за разваленную могучую державу СССР, за беспомощную Россию, за разгром КГБ. Боль за немощь нынешних органов государственной безопасности, повязанных по рукам и ногам, пытающихся изо всех сил остановить терроризм в Чечне, остановить многотысячную серию заказных убийств отечественных предпринимателей и политиков, закрыть шлагбаум криминалу…"
Да, это книга-боль, книга-воспоминание, книга-предупреждение. Реквием по тем, кто не щадил своей жизни во имя блага и безопасности советских людей. Это срывание масок с перевёртышей и оборотней, чьё предательство ощутили на себе в первую очередь тысячи и тысячи беженцев, покалеченных, потерявших свой кров и родину людей, испытавших на себе прелести предательства власти в 1991 и 1993 годах. Автор проследил весь путь становления Лубянки — от ВЧК до ФСБ, от "железного Феликса" до Н. Патрушева (естественно, через В. Путина). Он рассказывает, как жили Центр и региональные управления КГБ в самые драматические дни августовского путча и октябрьских событий. Чем жили. Как предавались на самом верху, как становились разменной картой и заложниками ситуации. К сожалению, Комитет госбезопасности, армию учили (и приучили!) служить "за", а не "против"…
"Олма-пресс", выпустившая эту книгу в серии "Досье", сотворила благое дело, не побоявшись сделать достоянием гласности иную, чем у демократов, точку зрения о сотрудниках КГБ, их деятельности. Мы увидели болеющих за Отечество офицеров, мы уверовали, что не всё ещё продано в России и не все заглотили золотого живца. Поэтому с уверенностью можем сказать после прочтения "Прощай, КГБ" — "Здравствуй, Россия". Мы не отдадим ни тебя, ни твою историю госбезопасности рафинированным бакатиным и американизированным калугиным. Их место — на допросе у следователей. С тобой же навек останутся яровые.
Полковник Николай ИВАНОВ, Председатель Совета по военно-приключенческой литературе и разведке МСПС
Николай Переяслов О СОПЕРНИКАХ «ГОСПОДИНА ГЕКСОГЕНА»
В этом году мне привелось быть членом Большого Жюри премии "Национальный бестселлер", на которую выдвигалось сразу несколько десятков лучших, с точки зрения их номинаторов, произведений современных авторов. В начале апреля был определен победитель первого тура, которым при явном преимуществе стал роман Александра Проханова "Господин Гексоген", набравший 16 баллов (тогда как у ближайшего к нему конкурента — только 7). Отклики на этот действительно очень сильный русский роман уже публиковались в различных газетах и думается, читателям "Дня литературы" будет теперь небезынтересно узнать также и о тех произведениях, которые пытались составить ему конкуренцию (по крайней мере — хотя бы о некоторой части из них). Для тех, кто читал "Господин Гексоген", будет особенно очевидна мелкость большинства соперничавших с ним сочинителей, рассчитывавших на дешевом эпатаже выскочить в литературные лидеры сразу всей нации. Увы, такие номера сегодня уже не проходят. Чтобы получать по 16 баллов против 7, нужно быть не только талантом, но еще и мужчиной, не боящимся обжечь руки о самые горячие темы российской действительности. А не сочинять по заезженным схемам расхожие детективчики или хвастаться, как пацаны в школьной уборной, своими сексуальными похождениями да знанием матерщины...
1. КИМ and РУШДИ В ОДНОМ ФЛАКОНЕ
(О романе Дмитрия Липскерова "Родичи")
География мест действия липскеровского романа довольно пестра и широкомасштабна — здесь тебе и заснеженная зимняя Чукотка, и проданная когда-то американцам Аляска, и жаркая африканская пустыня с ее песками, и российский городок Бологое, и матушка Москва с ее знаменитым Большим театром. Время действия — в основном сегодняшнее, хотя есть один эпизод с неизвестно как перенесшимся во времена Иакова и Марии (и в пески северной Африки) белым медведем, которого несколькими десятками страниц ранее малышом подобрал во льдах русского севера уже в наши дни главный герой романа чукча Ягердышка. Хотя действительно ли он главный?.. Да и вообще — нужна ли была в романе сюжетная линия, повествующая о его женитьбе на эскимоске Укле, хождении на Аляску и возвращении домой через Москву?.. Или несколько других линий — о рождении Марией ребенка от белого медведя, о крушении странного вагона с палладиевыми колесами, о воскресающем альбиносе Михайлове и так далее?..
Любопытные (и неплохо читающиеся) сами по себе, все эти линии как-то очень слабо пересекаются друг с другом и не образуют того художественного целого, которое должно было бы работать на раскрытие романной идеи. Практически каждое из русел сюжета живет своей собственной жизнью, и если они каким-то образом и пристыкованы друг к другу, то в основе таких пристыковок лежит вовсе не логика развития романного действия, а единственно — одна только авторская воля.
На первый взгляд, роман замахивается на постижение неразрывной связи сразу между несколькими мирами — между земным и горним, из которого в жизнь Ягердышки то и дело вторгаются духи погибших братьев Кола и Бала, которые бьют ему морду; между реальным и мифологическим, откуда к железнодорожному полотну под Бологое прибегает злобный потомок рожденного Марией от медведя существа по имени Арококо; а также между миром живых и миром мертвых, который несколько раз пытается покинуть загадочный студент-олигофрен-балерон Михайлов, являющийся одновременно еще и кем-то из того же мифологического мира, откуда появился в лесах под Бологим странный лохматый тип Арококо.
В романе много непонятных моментов, которые так и остались до конца не объясненными. Да, честно говоря, необъясненным в романе осталось практически ВСЁ, и это ВСЁ к последним страницам еще и замкнулось в некое сюжетное кольцо, как бы намекая на необходимость повторного прочтения.
Нечто подобное когда-то уже было продемонстрировано в романе Анатолия Кима "Белка", где так же, как в "Родичах", мертвые возвращались после своей смерти в мир живых, животные соединялись с людьми, времена заезжали одно в другое, а религии перепутывались в некий сложный клубок верований. К сожалению, вопрос с художественным переосмыслением различных вер — это одна из самых непростых и "взрывоопасных" тем в литературе, и обращаться с ней нужно очень и очень осторожно. У Дмитрия же Липскерова такого осторожного подхода хватает, похоже, далеко не всегда, и в некоторых случаях создаваемые им переклички с текстами Священного Писания (да и вообще его вторжения в область народных верований) балансируют на той тонкой границе, за переход которой Салману Рушди был в свое время вынесен смертный приговор исламистами. Потому что и Коран и Библия — это вовсе не те книги, на которых стоит упражняться в искусстве сотворения пародий. Даже, казалось бы, самых безобидных...