Над снегом вербы занялось свеченье.
И вслед никто за нею не рискнул,
Лишь напряглись коренья краснотала.
Метельный гул не сжёг и не согнул,
И припекал мороз — она стояла.
Обломанная, посреди двора,
Где окна мат и ругань извергали.
И не одна — цвела её сестра
В дворе соседнем, и ещё, и дале.
Казалось, что часовней стал простор —
Без алтаря, в огнях дрожащих свечек.
И мог любой, свой ощутя позор,
К ним подойти. И становилось легче.
Да, колокольный звон под своды звал,
Но тьма в душе и непослушны ночи,
А тут надеждой целый мир сиял,
И сквозь вели все дольние дороги.
Иль это, уплотняясь, времена
Сжимались в точку? Но, ища спасенья,
Из зимнего выскальзывает сна
И терпит куст.
Держись до Воскресенья!
Тимур Зульфикаров ВЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ ХОДЖИ НАСРЕДДИНА
... И все-таки Вавилонская Башня —
это всего лишь недостроенный зебб-фаллос
великого Ходжи Насреддина....
Дервиш Ходжа Зульфикар
Великий тонный зеббоносец Ходжа Насреддин женился на юной плясунье Ашурбаннипал-Хуршеде-Кандарра и угомонился усмирился в сладких тихих одеялах её шелках лядвеях чутких персях лонах извивах её! ой! её ...
Стали говорить в народе, что великий ценитель дегустатор воитель апостол мудрен певец соитья утих утих увял
Как осенний горный заброшенный сад
И некому более собирать тучные златые плоды его кроме жены Хуршеды Сарданаппал Хаммураппи Тейи...
Великая курчавая горная безумная вечновесенняя в шароварах бухарских река впала в тихое озеро сладчайшее
Много сладких ночей курчавых кроветворных семятворных прошло у Ходжи и Хуршеды.
Но вот стал великий гонец певец соитья пропадать исчезать из одеял и лядвей и лона и кибитки Хуршеды Хардуббы Халлссуты.
Куда он уходил?
— Куда? куда? куда? — рыдала Ххххуршеда обладательница сладчайших ягодиц и лона змеиного скачущего льстивого вечнотекучего вечнозеленого вечнонаперченного гнезда фаллоса Насреддина.
О если муж ваш бежит безнадежно за плодотворящим зеббом-фаллосом своим невесть пенно куда-то — о мудрые! — не надо ему мешать, как нельзя мешать камнепаду в горах иль разливу весенних рек в полях...
Айх !.. Тут улыбается сам Господь Миров Аллах!..
И беглый Ходжа долго шел скакал как козел-архар в горах в туманах у родной реки Кафирнихан.
Весна, первоначальная текучая талая была когда человек после зимы залежалой ежемгновенно готов к великому соитью всепоглощающему
И Ходжа пожалел в речном шалом ветре что много ночей и семян он истратил в одном гнезде Хуршеды Аменхотепп отнимая свой великий зебб усладитель у других жен и дев взыскующих...
А а а Ходжа бежал растопыренно распаренно распаленно раскаленно в одном одеяле павлиньем вдоль курящейся вечнобьющейся как в вечном соитье реки Кафирнихан...
...О океан сладчайших соитий! я плыву растворяюсь в тебе!.. где жена моя? где семья моя? где семейные тошные как осенние листья одеяла бархатные мои? И тут на брегу Кафирнихана стояла Мусобикка-Хальда о тринадцати спелых зрелых летах с кумганом речной воды и она расплескала всю воду когда увидела несущегося в одеяле павлиньем великого Ходжу Зеббоносца о котором с детства спелого слышала яро и воздыхала уповала мечтала.
И тут алое необъятное одеяло упало с яростного ослиного тела его но необъятный ствол удерживал навесу набегу родильное одеяло бамбук камыш — но где где где ты брат видел такой бамбук? такой камыш? только меж ног великого Ходжи! Только!..
— Ах Мусобикка тринадцатилетняя с тринадцатью плетеными змеиными курчавыми косичками а ты спелая не хочешь посидеть на одеяле этом бушующем павлиньем?
А я расплету все твои тринадцать девичьих косичек и заплету четырнадцатую курчавую меж уж уже переспелых шелковых персиковых абрикосовых ног ног ног твоих заждавшихся застоявшихся? а?
— Ай Ходжа я ужаленная златомедовая пчела оса! я люблю сидеть на деревьях на ветвях на гладких сучьях суках! ай люблю!
Ай обильное одеяло держится на одном стволе ай ал ай а как я удержусь? а не поникнет не рухнет сук ствол зебб фаллос твой а? а? а?..
— А на таких стволах держится не только обильное тяжкое павлинье одеяло а весь мир земной держится на этом суку стволе а я думаю что и загробный мир тоже стоит висит покоится ярится сладко на нем на нем на нем! ойе! ойе! ойе!
Садись на ствол весело и я заплету четырнадцатую курчавую каракулевую косичку меж твоих веселых бушующих лакомых ног ног ног... Ойе!..
И она села на сук на ствол нос одеяло на нем а Ходжа косичку курчавую из первых юных кудрей меж ног её мудро заплел...
....Ойе! весной даже лазоревая прозрачная струистая стрекоза мечтает о погромном зеббе фаллосе стволе неистового кровомутного осла осла осла! Ойе! Айя!
А потом Ходжа снял одеяло и они легли на одеяло и Ходжа лежал забвенно сонно на одеяле а Мусобикка-Хальда весело плескалась пласталась терзалась терялась скакала удавалась услаждалась на неистовом зеббе его... Ойе!
Но потом она изнеможенно пала рухнула с непомерной живой высоты необъятного ствола и уснула великим родильным сном девственницы зачавшей несвятого младенца острозеббого.
Тогда великий Ходжа благодарно поцеловал уж не дитя уж не деву а грядущую приречную жену матерь и собрал разгромленное разрушенное одеяло алое павлинье все еще павлинье а местами малиновое от девственницы нарушенной и пошел опустошенно обрадованно вдоль реки бьющейся в вечном соитье о котором только мечтал великий зеббоносец.
А жена его Хуршеда Хаммураппи ХХХХ до нашей эры и до всех эр с молниевидным каратагским ножом для убиенья быков хотела убить его когда он сонно лежал витал в одеяле как новорожденный но учуяла что это только начало его зеббодеяний и пошла за ним с нагим приготовленным ножом ибо была любопытна более, чем ревнива, как и все жены на земле...
А Ходжа уж не бежал а шел радостно упоенно вдоль родной реки бьющейся в вечной судороге соитья белопенной пенножемчужной алмазно-рассыпчатой...
А Ходжа шел радостный раздольный летучий как всегда радостно необъятно грядет по земле муж только что сошедший с удоволенной опустошенной колодезной жены сладчайшей сладимой детотаящей....