— Отдышись и поправь галстук,— напутствовал меня Геннадий Геннадиевич.
Я открыл тяжелую "руководящую" дверь.
— А, Илья, садись,— пожав мою руку, сказал министр.— Должен тебя поздравить от всей души — ты создал настоящий шедевр.
Я растерянно молчал: всего ожидал, но такого…
— Ну, что ты рот раскрыл?— по-начальственному широко улыбнулся Демичев.— Речь идет о твоей картине, где изображен со свечой в руке великий художник древней Руси Андрей Рублев. Мы ее хотим приобрести и навечно повесить в Третьяковской галерее.
Потом со значительностью в голосе добавил:
— От нее в восторге Михаил Сергеевич, и я его мнение полностью разделяю.
Запомнился морозный московский день, когда меня снова пригласили в Министерство культуры. На этот раз пришлось подождать в приемной: у Демичева шло заседание художественного совета, где, среди прочих работ, должны были оценить стоимость и моего "Андрея Рублева". Заглянув в щелку приоткрывшейся двери, за которой заседал аппарат соцреализма, я увидел знакомые мне лица: Д.Шмаринов, Г.Налбандян, Решетников, Кеменов и проч.
Вышедший ко мне начальник ГлавИЗО тех лет Генрих Иванович Попов, плотно закрыв за собой дверь, не мог скрыть смущения:
— Илья Сергеевич, для вас не новость отношение к вам ваших маститых коллег. Они единодушно проголосовали против вашего "Рублева…" Он-де не представляет никакой художественной ценности, а потому они не намерены тратить на такую картину ни копейки из отпущенного им фонда. Не огорчайтесь! Вам ведь это не впервой…
Грустный Ген Геныч (как звал я своего друга), нервно перебирая бумаги на служебном столе, вскользь посмотрел на меня и сказал: "Петр Нилович три дня будет очень занят. Постараюсь, чтобы он принял тебя в пятницу".
Через три дня мы снова встретились с Демичевым.
— Сколько раз говорил я тебе, Илья,— услышал я тихий голос министра,— что ты должен превозмочь себя, свой дурной характер и найти, наконец, контакт с другими талантливыми и тоже дорогими мне художниками. А ты, говорят, нетерпим к ним, да и на язык не воздержан…
Я, неожиданно для себя, перебил его:
— Петр Нилович, даю слово, нигде и никогда не ругал ни маститых, ни других коллег. Но не об этом речь. В моей жизни еще не было случая, чтобы министр культуры СССР пригласил меня к себе, назвал мою работу шедевром и поздравил с успехом. А то, что сам Генеральный секретарь так хорошо о ней отозвался, как и тысячи простых зрителей… Вот это для меня главное!
— У меня осталась минута,— вздохнул Демичев, вскинув руку с часами.— Сейчас встречаюсь с нашими великими звездами — Ростроповичем и Вишневской. Ты, кстати, тоже не можешь пожаловаться на отсутствие славы и успеха. Потому буду краток: я не могу отменить решение худсовета, сам понимаешь. В моей личной власти закупать картины, не превышающие по стоимости четырех тысяч рублей. Так что за твоего "Андрея…", который, конечно, стоит гораздо больше, я не могу заплатить 70 или 100 тысяч, как, например, Налбандяну — необходимо большинство голосов худсовета.
Министр снова вздохнул и сказал:
— Все, что могу — это выплатить тебе гонорар в размере четырех тысяч; кроме того, торжественно обещаю: "Андрей Рублев" твой всегда будет в основной экспозиции Третьяковской галереи!— Он широко улыбнулся и продолжил.— Ты жаловался, Илья, что ни один музей в СССР не показывает ни одной твоей работы. Соглашайся, иначе я буду бессилен помочь тебе.
Не раздумывая, я согласился и вскоре получил свой "огромный" гонорар. Но, к сожалению, ни "Андрея Рублева", ни каких-либо других моих картин так до сих пор и не показывают в экспозициях отечественных музеев, включая запасники родного петербургского Русского музея…
Я благодарен П.Н.Демичеву еще и за то, что он дал мне возможность поставить на сцене Большого театра Союза ССР вместе с моей женой, художником Н.А.Виноградовой-Бенуа одну из самых великих национальных русских опер — "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии". И ее премьера, когда дирижировал один из лучших дирижеров мира Евгений Светланов, прошла триумфально, несмотря на скупой холод советской прессы. По мнению многих специалистов и критиков, моя постановка возродила лучшие традиции русской сценографии, связанные с именами Васнецова, Бенуа, Коровина, Головина и других славных участников дягилевских "русских сезонов" в Париже. Министр культуры, дочь которого пела в Большом театре, счел нужным публично заявить, что это — лучшая оперная постановка за последние десять лет и распорядился выдать мне и моей жене премию — по шестьдесят рублей каждому...
* * *
Благодаря перестройке я получил, наконец, право распоряжаться третью денежных сумм, получаемых за билеты на моих многолюдных выставках. Так, в моем родном тогда еще Ленинграде всю треть денег, вырученных за билеты, я перевел на восстановление решетки знаменитого Александровского сада. Увы, Ленсовет, получив деньги, счел нужным потратить их на какие-то другие цели. Нынче такая наглая "практика" не просто стала нормой: пожертвованные благотворителями средства обычно просто "испаряются", исчезают из страны, оседая на личных счетах ловкачей где-нибудь в Швейцарии или на Багамах…
В перестроечные годы мне удалось через молодежный "Спутник" несколько раз вывезти студентов моей мастерской в Суриковском институте в Италию и Испанию. Наградой были для меня восторженные глаза учеников, несомненный рост их творческого мастерства. Горжусь, что многие из них ныне обрели заслуженную славу и зрительскую симпатию и у нас в стране, и за рубежом.
Не забыть, как в Испании, напоенные гением Веласкеса в Прадо и Эль Греко в Толедо, мои студенты, прощаясь на рассвете с Мадридом, целовали бронзовую ногу скульптуры Веласкеса. И вот тогда-то, в 1988 году, уже будучи почетным академиком королевских Академий Мадрида и Барселоны и автором интерьеров нашего посольства в испанской столице, я согласился дать интервью самой солидной испанской газете "АВС". Мог ли я предполагать тогда, какую грязную историю состряпает из этого интервью аккредитованный в Испании журналист московских "Известий" некто Верников, о котором все говорили, что он агент КГБ…
Весь мир тогда интересовала наша сверхдержава, где "пошел процесс" новых реформ, а главным реформатором у нас и во всем мире был провозглашен Горби. Но я всегда считал и считаю самым великим реформатором России Петра Аркадьевича Столыпина. Именно так я и заявил испанскому журналисту "АВС". Помню, как удивленно взметнулись его черные брови на смуглом лице. "А почему не Горбачев?"— удивленно спросил он. Говорили мы долго и о разном… Естественно, Верникову и его хозяевам в Москве все это не могло понравиться…