Ещё одно немаловажное обстоятельство. Журнал "Знамя", соперничавший в своё время с "Новым миром", не выдержал на каком-то этапе конкуренции. Авторы, которые в общем и целом у обоих журналов были одни и те же, поспешили с тонущего корабля и всё сколько-нибудь удачное понесли былому сопернику. Следование либеральным ценностям не позволило редакции "Знамени" привлечь авторов, чьи произведения, может быть, не вполне соответствовали бы узкой редакционной позиции. Впрочем, если подобное упорство объяснимо, то чем объяснить настойчивость, с которой журнал культивирует прискорбную "чудаковскую" традицию?
Подтверждение этой линии можно найти в недавнем сочинении Нины Горлановой "Нельзя. Можно. Нельзя." ("Знамя", 2002, №6). Дабы не тревожить прах чудаковской прозы, мы скажем несколько слов о сочинении Н.Горлановой во взаимосвязи с романом Сергея Гандлевского "НРЗБ", более близким по времени публикации ("Знамя", 2002, №2).
Есть что-то уродливое в самой сущности этих автобиографических текстов и в той сфере авторского сознания, где только зарождается образ будущего произведения, неделимое "что" и "как". Возникает вопрос, о чём же хотели рассказать авторы, о чём и о ком? О том, как прошла половина их жизни? Но для этого есть другой жанр, известный издавна. Допускаю, что сложись их жизнь как раз иначе, они писали бы традиционные мемуары. Не думаю, что им доставляет радость изворачиваться, каждым абзацем взращивая презрение к себе. Подспудно оно присутствует у Н.Горлановой и особенно у С.Гандлевского (в этом их отличие от А.Чудакова, уверовавшего во что-то особо исключительное в собственной жизни, либо в свою художественную одарённость, так или иначе, роман проникнут постыдным самодовольством), присутствует понимание, что нет за душой ни внешней выдающейся жизни, ни внутренних глубоких переживаний. А есть только среднестатистическая литературная грамотность и неряшливая, неопытная беллетризация житейских обыденных свидетельств.
"Я родилась, страшно сказать, в 1947 году. В крестьянской семье. Фамилия отца — Горланов,— возможно, не его, а просто такую дали в детдоме за громкий голос… И т.д. и т.п.
Хотелось бы сказать, справедливости ради, что между текстами двух этих авторов есть всё-таки различия, пусть в данном контексте и несущественные. С.Гандлевский тяготеет к психологизму, а Н.Горланова — к описаниям социального характера.
На фоне подобной прозы подборку рассказов Елены Долгопят можно назвать счастливым исключением.
Охарактеризовать прозу Е.Долгопят непросто, во-первых, непривычное авторское зрение наполняет тексты причудливыми, ускользающими от традиционного анализа образами, во-вторых, контуры её поэтики ещё не сложились полностью. Но ощущение подлинности её художественного мира не вызывает сомнения.
Несколько слов о новом рассказе Ф.Искандера "Сон о Боге и дьяволе". Вот первая ремарка рассказа: "Бог сидит на небесном камне и время от времени поглядывает вниз, на землю, как пастух на своё стадо. А рядом стоит дьявол. Он очень подвижен.
"— Я верю, — сказал дьявол, немного подумав,— что жизнь на земле создал ты. Ты бросил семя жизни на землю. Это факт. Но многие люди говорят, что жизнь на земле за миллионы лет возникла сама. Как бы ты это оспорил?
— Это глупо,— ответил Бог,— это всё равно, что сказать, я смотрел-смотрел-смотрел на девушку, и она постепенно забеременела".
О, вы чувствуете этот неподражаемый стиль, вечный, универсальный, для которого нет преград и который позволяет рассказывать о Боге и дьяволе так же внушительно, как рассказывалось когда-то про "маленького гиганта большого секса". За этим стилем, конечно, человек, сам автор, его личные свойства, одно из которых — прирождённый дурной вкус — он при попустительстве читающей публики развивал всю жизнь и вот, кажется, достиг вершины. О понятии вкуса, такта трудно говорить яснее. Но те, кто помнит, как Иван Карамазов — гордый, бунтующий Иван — со страстью и благоговением рассказывает Алёше, что в легенде о Великом инквизиторе "Он (Бог — И.К.) ничего и не говорит, а только появляется и проходит", поймут всё и без объяснений и, может быть, не возмущение овладеет ими, а лишь изумление.Как в литературе, знавшей такие страницы, столь прочно укоренилось бесстыдство?