Через боль потерь,
К вольной воле!..
Все вокруг поют!
Люди пляшут как!
На всю жизнь твою
Хватит пылу!..
— Нам ли душу рвать?
Взяла наша-то!
А Мамая рать
Отступила!..
Вон за долом — дол,
За селом — село:
Кто богат, кто гол,
Мир встречают!..
В радости слышны!
Тех, кто рушил зло,
Кто пришел с войны,
Привечают!..
8.
...Что-то ивушка
Стала нежною.
Ваня с Аннушкой —
Под корнями...
И течет река
Всё по-прежнему,
Вьется струечка
Их кудрями...
Вам бы, Аннушка
Да Иванушка,
Другу для дружка
Расстараться...
— Нам, мил человек,
Здесь у бережка
Никогда вовек
Не расстаться!..
За волной — волна
Бьются вновь и вновь...
Глубока без дна
Неба синь...
Зачалась от них
Вечная Любовь,
И пошла она
По Руси...
Виктор Потанин УШЁЛ И НЕ ВЕРНУЛСЯ
Он был такой бедный, что не имел даже часов. Но это его не смущало. Иногда он обращался прямо к прохожим:
— Миленькие, который час на ваших швейцарских? Сто раз извините…— и на лице слабая погибающая улыбка, и голосок западает. Можно подумать, что человек клянчит денег. Но порой в нем что-то просыпалось, бурлило, и голосок сразу наливался и летел над толпой. Зато слова... Ах, эти слова! Они были смешные, пустяшные и сыпались, как горох из мешка. Так обычно кричит рыжий клоун где-нибудь на арене, но этот занимался серьезным делом,— он продавал газеты. И хорошо продавал, возле него всегда собирались люди. Одни выбирали газеты, другие смотрели прямо ему в рот, который ни на секунду не закрывался:
— Моя бабка, когда помирала, то завещала — бери, Мишенька, двадцать тысяч! Пять — себе, пять — жене, остальное — раздай по людям... А ну, миленькие, подходите поближе, не бойтесь, в кошельках подолгу не ройтесь, ха-ха. Но это совсем не смешно. Демократы хотят продать Курилы японцам! Прочитай на второй полосе и передай другому...
Именно о японцах он кричал, когда я впервые его увидел. Я подошел поближе, и он заметил:
— Эй ты, соловей, подходи, не робей!
Видно, за соловья он принял меня, но вот уже закричал о другом;
Кто побывал на Луне, —
Получай вдвойне,
А кто не хочет вдвойне,
Тому фигу — втройне…
Он поднял высоко левую руку, между пальцев трепыхались газеты. И крылья у них, как у белых веселых птиц, то вздымались, то опускались, А он продолжал шуметь:
— Всем готовить по трешке, а лунатикам даром, ха-ха... Чего медлишь, товарищ лунатик?— он кого-то задел за плечо, другому уперся ладонью в грудь, но на него не сердились. Может, принимали за дурачка. И на следующий день все повторилось. Быстрыми коротенькими шажками он летал между торговых рядов. Увидев меня, схватил резко за локоть:
— Не желаем? Всего три рубля... Кстати, это новая газетка "Четвертая полоса"! Анекдоты, гороскопы, ну и, конечно, про секс. Да, да, миленькие, и про это...— Он доверительно захихикал, но я его перебил:
— А вот про это — избавьте,— но газету все же купил. И совсем близко увидел его лицо: щеки были впалые, в желтых оспинках, а на губах какая-то мучнистая сыпь. Наверное, от простуды, а может, и от больного желудка. Под моим взглядом он начал нервничать, но не уходил. И я тоже стоял как вкопанный, и он опять предложил:
— У меня есть даже "Правда", да-да!— он испытующе посмотрел в мою сторону. Глаза у него были цепкие, без ресниц, а веки покраснели и сильно подпухли.
— Ну как, выбрали?— он пододвинулся ко мне совсем близко и заговорил доверительно.— Я продаю только то, что в рамках... Да, в рамках моих убеждений,— он многозначительно замолчал и пожевал губами, точно во рту была карамелька. Потом подергал плечом, наверное, замерз. Конечно, замерз, ведь пиджачишко болтался на нем старенький, обтрепанный, видно, с чужого плеча. А на ногах... лучше бы я не видел, что у него на ногах. Он был обут в какие-то рваные затасканные ботинки. Чтоб они не распались, он их задвинул в калоши. И все это стянул веревочками — какая тоска! А ведь на улице уже октябрь, и скоро холода. Как он их переживет, как перезимует в своих калошиках?— взмолилась душа. И тут же себе ответила — да, едва ли переживет... А он продолжал зазывать народ: