— Это длинный разговор,— он тяжело вздохнул и почему-то отодвинул от себя рюмку.— Моя хозяйка, Валюша, умерла в прошлом году. Вам это надо? Рассказывать?..
— Конечно, Миша, я жду.
— Раз ждешь, то дождешься... Так вот, миленький, Валюша место освободила, и в квартиру нашу заехала дочка с мужем. А свою гостинку они продали и положили денежки в банк. Им, видишь ли, понадобилась машина. На нее и скребутся…— он улыбнулся, и улыбочка вышла та самая, погибающая, после которой хочется пожалеть человека. И я его пожалел:
— Дочь-то, поди, дорожит вами, поди кормит только блиночками?
— Хороши блиночки. Гонит в три шеи. А зятек даже пообещался убить. Ну я и ушел от них. Теперь сплю где попало. Частенько и на вокзале. А иногда у брата. У Петрухи — однокомнатная в третьем микрорайоне. Пока пускает, хоть и сильно болеет. И эта вот собачка — его. Но ко мне привязалась, дуреха,— он оглянулся, проверил, видно, собачку. Та лежала без звука. А я полез опять с разговорами:
— Пенсия-то у вас большая?
— Кого там!— он засмеялся.— Мне до этой пенсии еще три годика. Ровно три. Можно сто раз в Могилевское. Да ничего. Работать вот негде. На заводе меня сократили, какие нынче заводы. Так что выручают только газетки,— он похлопал по своей сумке и подмигнул. И в этот миг я опять пододвинул ему рюмку, но он сделал вид, что не заметил.
— Выручают они, сердечные. За день сбегается у меня рублей сто. Я половину по накладной отчитываюсь, тридцатку за место. Ну а остальные — в карман. Так что на хлеб хватает. И еще Белочке на сардельку, да,— он опять рассмеялся, но быстро подавил смех. Лицо потемнело. Может быть, что-то вспомнилось. Так и есть.— Давай не будем про деньги. Что в них? Только бумажки... У меня дела теперь поважнее. У меня, миленький теперь время прощания.
— Как это?!— вырвалось у меня.
Он сморщил лоб и не сразу ответил. Потом посмотрел мне прямо в глаза и покачал головой..
— Вот-вот — время прощаний, чего уж… Вначале, значит, жена померла, родная моя Валюша. Потом дружка схоронил, самого дорогого дружка... Женей звали, Евгений Васильевич...— он замолчал и оглядел внимательно комнату.— Бедновато живут тут хозяева... Но ничего. Вот и Женя мой ничего не нажил, только книжки читал. От них, видно, и повело мозги...
— Почему?
— Что почему? Ведь в загробную жизнь поверил, все религии признавал,— Миша мечтательно улыбнулся, сверкнули глаза.— Хорошо бы в Бога поверить, тогда и жизнь не страшна. Не опасна бы, совсем не опасна... Вот мой кореш поверил, сподобился, да только Бог у Женьки был без лица, без рук и без ног. Не Бог, а как бы передвижение воздуха, ветерок,— он поправил ворот у свитера и снова встретился с моими глазами. Так мы смотрели друг на друга, пока он не засмеялся. Но смех был недолгий.— Вижу, надоели мы этому дому, пойдем, Белка, к другому,— он оглянулся на собаку, но та не отозвалась. И тогда он сказал чуть слышно, даже и не сказал — пошевелил легонько губами, но я различил слова:
— А я верю такому Богу...— и чуть помолчав, добавил решительно,— верю и признаю.
Он опять рассмеялся, и смех какой-то тихий, придавленный. И голос такой же тихий:
— Порой ветерок прижмется к щекам, и так легко сразу, легко. Хочется разбежаться и полететь, да-да… У вас бывало такое?
— Всё бывало, живу давно.
— Вот-вот! Это Бог к нам прикасается, приподнимает. Он и приподнял моего дружка и унес. Теперь он в раю...
— Повтори, не расслышал?
— В раю, где же еще. И Валюша в раю, а мне там не бывать,— он затих. В комнате был полумрак. Лампочка еле-еле горела. И гость мой заметил:
— Чубайс худо светит...
— Кто, кто, не расслышал?
— Ну уж — не сочиняй. Чубайса что ли не знаешь, главного энергетика. Почему ему кнопку доверили — не понимаю,— он хмыкнул и подставил свой стул поближе к батарее. И сразу же по комнате поплыл солоноватый влажный запах. Наверное, от его одежды шли испарения, наверное, от нее. А за окнами творилось что-то неладное — ветер раскачивал деревья и завывал. Начиналась большая метель. И под эти звуки он неожиданно произнес:
— Я ведь скоро поеду... Скоро, скоро помахаю вам ручкой.
— А куда путь?
— В Москву, в Москву-матушку, в Москву!— он прищелкнул языком, глаза заблестели. И опять в них означилась та синева, которая недавно так меня поразила. А он продолжал удивлять: