Подавленные печальной вестью мужики молча встретили подъехавший автобус, приняли из него тяжёлый деревянный ящик и понесли его в дом. Дверной проём оказался слишком узким для страшного груза, и ящик с усилиями внесли в большую комнату. Красная материя, которой ящик был обтянут, в нескольких местах порвалась и теперь кровавыми клочьями свисала до пола. Затем ящик разобрали и установили цинковый гроб посреди комнаты. В верхней части гроба было небольшое стеклянное окошечко, но кто-то велел снять крышку. Пока с ней возились, женский крик усилился…
У стены сидел дед Николай. Сашка был единственным, любимым внуком у старого фронтовика, окончившего войну в Берлине и расписавшегося на стене Рейхстага. От страшного известия у него отнялись ноги и частично перестали слушаться руки; он сидел на стуле, раскачиваясь маятником назад-вперёд, и молча плакал. Слёзы текли по лицу, но он не замечал их, продолжая смотреть на гроб.
Когда сняли крышку, на мгновение стало тихо, но тут же людские крики, стоны раздались с новой силой. Гроб был полон алыми гвоздиками, положенными в него на официальной церемонии прощания в воинской части, и видно было только лицо погибшего с белой повязкой на лбу. Заплаканная мать медленно пошла к гробу, она вглядывалась в заострённый профиль, виднеющийся между красными цветами, со страхом и слабой надеждой, что это не её любимый сын. Но она узнала его по усикам, которые Саша отпустил после окончания училища…
В хор женских стенаний врезался наполненный горем и смертельной тоской крик матери:
— Сашенька-а, Сашенька-а… Сыночек мо-ой… Родненьки-ий… За что же тебя та-ак… Ох, горюшко-о-о…
Её руки, упавшие на тело сына, вдруг судорожно схватили несколько гвоздик, лежавших у самого его лица. Мать поднесла цветы к своим глазам и заговорила с сыном, как с живым:
— Сашенька, ну что же ты лежишь… мёртвый?.. Смотри, сколько у тебя цветов, и они все живые… А ты лежишь… мёртвый… раз, два, три, четыре…
Маленькая женщина стала аккуратно и тщательно пересчитывать гвоздики, доставая их из гроба одну за другой и складывая в большой букет. Считала она внимательно, не обращая внимания ни на окружающих её родственников и соседей, ни на громкий плач по убиенному, как будто жизнь Саши зависела от того, каким будет результат…
— Девяносто три! — Нина Николаевна положила в букет последний цветок, и её лицо озарилось радостью. — Здесь девяносто три! Посмотрите, люди: здесь — девяносто три гвоздики, и все они живые! Ну посмотрите, люди!
С огромной охапкой цветов она подходила к каждому и предлагала потрогать цветы и убедиться в том, что они на самом деле живые. Она медленно обходила комнату, и даже самые суровые и сдержанные мужчины не могли удержаться от слёз. Кто-то отвернулся к стене, чтобы не видеть материнского горя…
— Ну вот, Сашенька, ты видишь — все говорят, что цветы живые… И их девяносто три штуки… Значит, ты живой… А ты лежишь, как мёртвый… Нет!!! Ты живой!!!
После короткого молчания мать робко спросила:
— А может, ты просто спишь?.. Давай-ка я тебе колыбельную спою… Твою любимую…
Она медленно рассыпала цветы по гробу, склонилась над изголовьем и, положив правую руку на лоб сыну, тихо запела:
Месяц над нашею крышею светит, вечер стоит у двора,
Маленьким птичкам и маленьким детям спать наступила пора.
Завтра проснёшься и ясное солнце снова взойдёт над тобой.
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек, спи, мой звоночек родной.
Спи, моя крошка, мой птенчик пригожий, баюшки-баю-баю…
Пусть никакая печаль не тревожит детскую душу твою.
Ты не узнаешь ни горя, ни муки, доли не встретишь лихой…
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек, спи, мой звоночек родной.
Спи, мой малыш, вырастай на просторе. Быстро промчатся года.
Белым орлёнком на ясные зори ты улетишь из гнезда…
Перед её глазами вдруг возник образ Саши из его далёкого детства. Тогда лежавший в кроватке трёхлетний мальчуган при этих словах схватился ручонкой за её большой палец, лукаво посмотрел на неё и засмеялся беззаботным детским смехом: