— Точно...
Алик улыбнулся. Сашка не пил уже лет десять и поэтому любил иногда поиздеваться над выпивающим юным другом. Впрочем, неизвестно, что будет еще через одно десятилетие. Алик как раз почти достигнет сегодняшнего Сашкиного возраста и, как знать, может, пить тоже бросит.
— Куда идем-то, Александр?
Алик все еще пошатывался и не успевал за смешно передвигающимся маленьким человечком.
— Полагаю, что кроме как ко мне идти некуда. Или ты предпочтешь еще сотню грамм?
Они всегда общались то на "ты", то на "вы" и сегодняшний вечер не стал исключением. Собственно, обычный вечер, какие должны быть исключения?
— Да нет, Александр, мне уже хватит.
— Вот и я о том же...
Сашка жил неподалеку. В малонаселенной коммуналке у него была своя огромная, метров на тридцать и с тремя окнами, комната. По Сашкиным рассказам, раньше вся квартира принадлежала семье деда и лишь только в конце сороковых, когда старый художник-формалист умер, их уплотнили приехавшими восстанавливать Ленинград строителями из Вологодской области. Сашка родился спустя еще двенадцать лет. Поздний ребенок, "любимый пупс", как он сам себя называл.
Они подошли к закрытому на кодовый замок подъезду и вскоре уже шагали по лестничным пролетам на предпоследний, пятый этаж. У самых Сашкиных дверей стояла изразцовая печка, беспощадно выкрашенная желтой масляной краской. Алику всегда было жаль этих варварски уничтоженных изразцов, и он, приходя к Сашке, с тоской смотрел на погребенный под толстым слоем человеческой тупости артефакт.
В коммунальном коридоре было на редкость светло и чисто. Обычный штамп — "длинный темный коридор с одиноко мерцающей в самом конце лампочкой" — не соответствовал Сашкиной квартире. С соседями ему повезло. Соседям с Сашкой — не очень. Он хоть и не пил, но вел себя странно, ни с кем не здоровался, пол в коридоре и на кухне не мыл и вообще мужичком был малоприветливым и необщительным. Его терпели, навсегда записав в разряд тихих сумасшедших. Не буйствует, не вопит, с топором не носится — и ладно.
— Здравствуйте, — Алик кивнул вышедшей из ближайшей комнаты женщине.
Она улыбнулась в ответ, но Сашка ущипнул его за бок и прошипел: "Что ты с ней здороваешься?"
В его комнате ничего не изменилось, хотя Алик не был здесь, наверное, месяца три. Даже пластинка на диске патефона лежит та же самая. Лидия Русланова, "Валенки". Впрочем, патефон этот не работал с незапамятных времен и был скорее частью интерьера — бесполезной, громоздкой, но симпатичной.
— И за что вы, Александр, так не любите своих соседей?
Алик опустился в кресло. Сашка что-то пробурчал в ответ, взял с тумбочки чайник и вышел в коридор.
Алик осмотрелся. Да, здесь ничего не меняется на протяжении многих лет. Те же картины — и деда, и потомка, тот же стол с листами ватмана, карандашами, пастелью и тушью, тот же мольберт. Мольберт — такая же часть интерьера, как и патефон с руслановской пластинкой. Сашка не пишет маслом очень давно, но убрать колченогую деревяшку с середины комнаты не торопится. Графические картинки, кажется, появились новые, но чтобы рассмотреть их, нужно включать свет, вставать с кресла и ходить вдоль стен.
— А что у вас происходит, юноша?
Сашка вошел неслышно, и Алик опять вздрогнул от его голоса, неожиданно взломавшего тишину.
— Ничего. Все как всегда. Работа в желтушной газетке и хандра.
— Стихи или, как вам больше нравится, поэтические тексты, создаете?
— Почти нет. Кому они нужны? Теперь даже мне самому не нужны...
— Зря. У вас неплохо получалось.
— Ну и что?..
— Ремесло нельзя забрасывать, даже если для ремесла наступили не самые лучшие дни... Раскидай пакетики по кружкам, а я на кухню. Чайник уже должен вскипеть.
Старик Медников — врач-психиатр и старый Алькин знакомый. Сошлись они анекдотично. Алик вообще поначалу принял психиатра за обыкновенного бомжа. Подошел в скверике на Пушкинской такой дедушка и предложил сто граммов водки в обмен на пиво. Алик, как раз, разобравшись с трудами праведными, присел отдохнуть с двумя бутылками. Натуральный обмен случился быстро, а с ним и знакомство завязалось.
Сейчас же, балансируя по обледенелой дорожке, Алик двигался по направлению к окраинной, когда-то старой заводской больнице. Трехэтажное краснокирпичное здание, причем третий этаж аляповато достроен скорее всего в среднесоветское — сороковые-пятидесятые — время. Кирпич клали кое-как, и со стороны казалось, что покосившаяся надстройка вот-вот развалится. Там, под самой крышей, и практиковал психиатр Медников.
Алик поднялся по старинной лестнице и остановился у бледно-голубой двери с написанной от руки табличкой. Рядом, на стуле, сидел мальчик лет пяти-шести.
— Есть там кто-нибудь? — спросил Алик, кивнув на дверь. Мальчик поднял глаза.
— Мама...
— Твоя мама?
Тот кивнул.
— Ладно, будем ждать...
Он сел рядом и достал из рюкзака свежий номер "Таблоида". Других газет Алик давно не видел и в руках не держал.
Ожидание затягивалось, и он нервно посматривал на часы. Читать в родной газете нечего, а свои тексты — сократили или нет, а если да, то насколько серьезно — Алик пробежал глазами за пару минут. Можно было пойти на улицу, но там — лед под ногами и ветер, да и рассматривать особенно нечего. В больничном городке кроме краснокирпичной трехэтажки есть длинное, грязно-желтое гинекологическое отделение, морг и деревянные кухонно-складские постройки. До ближайшей остановки — минут десять пешком, до ближайшего метро — восемь остановок на трамвае. Мертвое местечко. Еще, правда, в пятнадцати минутах ходьбы — старое заводское кладбище.
Наконец из кабинета вышла сгорбленная дамочка. Лицо — это сразу бросилось в глаза — заплаканное, тушь потекла и застыла абстрактными пятнышками на нижних веках.
— Там свободно?
Женщина кивнула, не проронив ни звука.
— Здравствуйте, Яков Маркович, — Алик просунул голову в дверной проем.
Старик Медников что-то писал в медицинской карте и, приподняв глаза, улыбнулся, резко обозначив все свои морщины.
— Заходи, заходи, дорогой. Что, проблемы какие-то? Черти уже по ночам являются?
— Переплюнь, Маркович! Пока что все в порядке.
— Что же тогда привело? — Он с неудовольствием еще раз заглянул в карту и захлопнул ее, махнув рукой напоследок.