двоится, и троится, и гремит.
Хохочет враг, кричит на всю Европу,
кричит, что в бой бросало нас безумье,
кричит, что мы давным-давно мертвы,
что призраки в шинелях, мол, остались,
и те — в земле, повержены и немы...
Но ненависть к врагу сильнее страха,
она в крови моей, в крови друзей,
как сладкий сок в могучем тростнике,
как лава в недрах, как огонь в кремне.
И мы, Россию заслонив собой,
среди встающих взрывов на дыбы,
остервенев, в запёкшихся бинтах,
опомниться фашистам не даём.
Да, половина нас в земле; да, мы
грызём её лопатами, кирками,
она за ворот сыплется, она
глаза забила, на зубах хрустит,
но ход подземный в глубине горы
под вражеским гнездом распался на три
набитых толом рукава. И мы
горячий пот устало вытираем
пилотками, глядим злорадно
на горб горы, глядим и ждём и ждём...
И мы вздохнули... А перед глазами
вулкана изверженъе. Грохот. Дым.
Вперёд!
И мы карабкаемся в гору.
И пораженный насмерть командир
на самом гребне высоты на миг,
как памятник, застыл. И пал на гребень,
Враги лежат в разнообразных позах.
А мы сидим на глыбах дотов,
одни сидим и курим. Пленных нет.
Под Ржевом 1942
КЛЮЧИ МОСКВЫ
Итак, ему открыли западню...
Он,
покоритель,
славой утомлённый,
мечтал:
"Здесь власть свою укореню!" —
и на Москву глядел с горы Поклонной.
Окидывал ее — за частью часть,
оценивал глазами ювелира.
Москва манила, в синеве лучась...
И приказал Наполеон тотчас
войскам надеть парадные мундиры.
Страна соболья...
Он недаром тут,
его десница правосудьем будет.
Он ждал бояр...
Вот-вот преподнесут
ключи Москвы на азиатском блюде.
Он ждал ключей, Европы властелин,
он вспоминал заносчиво начало —
как Рим сгибался,
кланялся Берлин...
И сам, величественный, как пингвин,
на шпагу оперся... Москва молчала.
И в нетерпенье, требуя ключей,
вдруг знак он подал жестом величавым.
Трубили трижды трубы трубачей...
Никто не шел на зов. Москва молчала.
"Ах, русские, не понимаю их,
сдать город не умеют..."
И плечами
пожал герой и повелел в тот миг
из пушек дать три залпа холостых.
Лишь небо вздрогнуло. Москва молчала.
А между тем вокруг свистал тальник,
из-за кустов, из желтизны распадин
следили остро —
то рожон, как клык,
то клюв косы,
то глаз ружья, то штык,
то шилья вил, охотничьих рогатин.
Но двинулся к Москве он,
волчья сыть,
к чужому в куполах и башнях дому,
не думая, что станет он просить
пардону вскоре, что начнет знобить, —
не даст Кутузов кесарю пардону.
В глубоком небе плыли журавли,
по перелескам ополченцы шли...
Смерть правила теперь его походом!
В Европе, там,
сгибаясь до земли,
ключи преподносили короли,
а тут —
ключи хранились у народа.
СВЕТ ЛЕВИТАНА
Свет Левитана — не фата-моргана
и не наплыв сумятицы во сне, —
горящие деревья видно мне,
живой огонь, ломающий нежданно
оковы рамы на глухой стене.
Как тесно пламени на полотне!
Слежу за тайнописью неустанно: