Скифского безумья моего?
От зари и до зари тебе я
Страсть дарил и молодость дарил,
Словно, не смущаясь, не робея,
Красоту вселенскую творил!..
Это ты и плакала, и пела,
К сердцу приникая головой,
Жизнь цвела, черёмуха кипела,
Взятая стихией ветровой.
Если ревность обернулась мукой,
А тоску подтачивает злость,
Значит, нам с тобой перед разлукой
Звёздный свет сберечь не удалось.
Непогодь
Равнины, взгорья непогожие,
И перехватывает дух:
Я вижу избы, так похожие
На русских сгорбленных старух.
Они бредут, осиротелые,
Во глубине родной земли,
Их вьюги, похоронно-белые,
Победной славой замели.
Мужья их с клёкотом орлиным
В атаки шли, за взводом взвод,
И, молодые, под Берлином
Лежат, ни горя, ни забот...
Весенний луг цветами пёстрый,
А вам и впредь отрады нет,
О, Богородицыны сестры,
Седые вдовы чёрных лет!
Вожди и чуда прорицатели
Поразметали ваш уют,
А ныне свежие предатели
Погосты наши продают.
Гнетёт меня тоска острейшая
И не встречает отчий край.
Изба, прабабушка святейшая,
Ну, подожди, не умирай!
ВорьЁ и вороньЁ
Золотоголовые подсолнухи,
Вы куда торопитесь, куда,
Вас в Чечне подкосит пуля, олухи,
Богатеям — шик, а нам — беда.
Золотоголовые ребятушки, —
Эполеты штурмовые роб,
Вон вчера на самолёте бабушке
Привезли из Хасавьюрта гроб.
Ей казалось, что она счастливая:
Внук взмывает выше облаков,
А теперь, убого-сиротливая,
Ждёт гроша у спецособняков.
Мы с тобой в тоске, мы поле видели,
Видели подсолнухи, и мы
Никого в России не обидели,
Это знают ратные холмы.
Мы ведь для любви, а не для стойбища
Дочерей рожаем и сынов,
Сколько ж будет их швырять в побоища
То хмельной, то трезвый блудослов?
Пахнет ветер мёдом и смородиной,
Вольный лес встревожен вороньём,
Мы в долгу, но только перед Родиной,
А не перед ссученным ворьём!
Крылатый стон
Тебя я встретил влюбчивой и броской,
В летящей юбке клёшевой с полоской,
Ты, словно бы дневник на переменке,
Показывала мне свои коленки.
Мы так с тобой друг другу удивились,
Что руки в ликованиях обвились.
Я целовал тебя и ты ласкала,
И долго нас земля не отпускала.
И ты, пьяна черемухой и мятой,
Смущалась тихо кофточки помятой,
А от моей взволнованной рубашки
Бежали к ней весёлые ромашки.
У наших ног трава, цветы стелились,
И мы сплелись, и мы не разделились,
И в сладкий миг мы с колокольным звоном
Слились и унеслись крылатым стоном.
Теперь там ива и шумит, и гнётся, —
Ни к ней, ни к нам былое не вернётся,
И только память, как над морем птица,
Вдруг закричит и в бездне растворится.
А там
Блок на холме, а там Есенин,
Блок на холме, а там Христос, —
Над ними, в пламени осеннем
Рязанских реющих берёз.
Куда идут — я не осилю,