"ДИКОЕ ПОЛЕ", 2002 (первый выпуск).
Интеллектуально-художественный журнал "Дикое поле" с подзаголовком "Донецкий проект" появился в результате раскола существовавшего до недавних пор журнала "Родомысл", четыре номера которого было выпущено силами совместной донецко-московской редакции (А. Кораблёв — В. Пимонов), а пятый — одной только московской редакции (В. Пимонов).
К главным недостатком четырех первых номеров "Родомысла" можно отнести его узко-тусовочный характер и преобладание материалов, понятных только небольшому числу лиц, близких к редакционному кругу. Ребята как бы продолжали на страницах своего издания те разговоры, которые они вели между собой при встречах в редакции, на совместных литературных вечерах или в личной переписке, из-за чего читатель оказывался один на один с обрывками каких-то начатых вне поля его видимости фраз и ответами, понятными только тем, кто присутствовал при задавании вопросов к ним. К сожалению, этот же недостаток был перенесен А. Кораблёвым и его друзьями и в "Дикое поле", страницы которого оказались перегружены то выборками с Интернет-сайта "Самиздат", то кусками непонятно на что откликающихся писем, а то фрагментами воспоминаний о неизвестных читателю мероприятиях, хаотично растыканных между основными журнальными "текстами".
Что же касается этих самых "основных текстов", то характернейшая их черта — это, как говорили раньше, гражданская амбивалентность и аполитичность. Если стихи — то почти обязательно в духе Бродского: "Пишу тебе, Ермий, из русской глубинки. / Здесь летом по-прежнему много клубники, / Но, судя по гривнам, мы вновь в Украине. / А впрочем, как будто бы Рим не кроили! // В саду у Нерона, горя на столбе, / Мы так это и представляли себе..." (Мария Каменкович); а если проза, то... Самое конкретное из того, что написано не в столбик — это ответы диакона Андрея Кураева на ответы слушателей его лекции "Что запрещает Церковь", хотя это труд и не столько писательский, сколько журналистский. Ведь при всей спорности его утверждений, отец Андрей интересен читателю уже и сам по себе, так что важно лишь перенести без искажений его слова на бумагу. А вот непосредственно авторские произведения грешат явно запоздалым и каким-то чересчур нарочитым впадением в модернизм, проявляющийся буквально во всем, начиная от мозаичной структуры журнала и до налезающих друг на друга рубрик, подрубрик, названий и "подназваний". Например: СРЕДНЕЕ НЕБО. Звери. Цербер Порита. "Одулянсион на площади Искусств". Отрывистый лай в честь романа В.М. Шепило "Ночь на площади Искусств".
К сожалению, если бы этой формотворческой дерзости хоть в малой мере соответствовала еще и содержательно-смысловая сторона помещенных в журнале произведений, а то ведь... "Прошли времена, когда Европу можно было похищать, и Дмитрий ограничился шуткой — сконденсировал над Парижем, а затем над Лондоном облака женской прелести. Побудить женщин источать аромат вверх — это был труд титана и ювелира..." (Надежда Венедиктова. "Красавец и неуловимое"). Не могу даже представить, кому это может быть сегодня интересно.
"КАМА", 2002, 2.
Обозначенное как литературно-художественный альманах, это издание более всего следует канонам литературных журналов (а почему бы ему, спрашивается, и не перерасти в журнал, коль для этого имеется достойная творческая основа?), проводя читателя по таким традиционным рубрикам как "Проза", "Поэзия", "Философская фантазия" и другие. Не всё из представленного в них имеет одинаковую глубину, но всё к таковой стремится — и рассказ Виктора Широкова "Вынужденное бессмертие", и прозо-поэтические опыты Юрия Конецкого "Русская каша", и большинство помещенных в журнале стихов, и многое другое.
Первым из художественных произведений номера (и в силу этого — как бы программным для него) стоит рассказ Петра Алешкина "Пермская обитель", эпиграфом к которому можно было бы поставить строки из расположенного чуть далее эссе Дмитрия Ризова "Бирюк" (написанного в стиле Олешиной книги "Ни дня без строчки"), а именно: "В слове "монах" — слышится "моно". Один то есть... Но "моно" еще и "быть никем", просто "быть" и лакомиться книжками... Человек, который не умел быть ни пьяным, ни трезвым, и ни что другое не приносило ему счастья. Он не прожил жизнь, а проскочил..." Всё это как бы в открытую перекликается и полемизирует с тем, о чем нам повествуется в рассказе Петра Алешкина, герой которого был в свое время и пьющим, и преуспевающим (в том числе и у женщин) поэтом, но однажды влюбился в девушку, оказавшуюся монашкой, и не в силах ни разлюбить ее, ни жить так, как он жил раньше, тоже ушел в монастырь и обрел с этим шагом свое подлинное счастье.