"Ладно, Алексей Иванович, а у вас я всё-таки получаюсь".
Он поднял растрёпанную книгу, но остановил взгляд на картине "Конец язычеству на Руси" и медленно проговорил: "И всё же рассечённый топором князя Глеба Волхов должен быть не сломлен духом. Язычество — это обожествление природы, солнца, а не каких-то придуманных сверхлюдей, богов".
Вообще-то мы не раз спорили, рассуждали над этой картиной, но сейчас мне кажется, он выразил и свою философскую поэтичность и преклонение перед естеством первозданного. Он вновь перевёл взгляд на портрет: "Нет, и в самом деле что-то схвачено!"
И последовал тост за удачу. И как-то незаметно продолжение получилось у него дома, допоздна, и компанию поддержала его жена Шема.
В его кабинете — на стене единственный цветной портрет Есенина — всё располагало к стихам, и я попросил Анатолия прочитать из его "Равнины", подаренной мне при первой нашей встрече, стихотворение, давшее название сборнику. Оно мне нравилось.
Он помолчал и за все наши встречи впервые прочитал мне эти стихи — проникновенно, созвучно внутреннему настроению стихотворения.
Особенно запали мне в душу горячие строки:
"Кто с отзывчивым талантом
Мчит на твой простор
Так, как будто эмигрантом
Был он до сих пор".
"Алексей Иванович, тост за союз слова и кисти! Завтра встретимся с хорошим человеком, разумеется, поэтом, порисуете, поговорим".
Уложил он меня спать под портретом Есенина, на тахте, и добавил: "Это почётно".
Наутро я под холодным душем блаженствовал, а Анатолий, наблюдая за мной, удивлённо вскрикивал. Я уговаривал его поддержать моё "моржевание".
Договорились, днём встретимся у меня в мастерской. Он в ЦДЛ поехал, а я — на работу. Намахавшись метлой, прямо на участке, на лавке, я заснул после почти бессонной ночи, и надолго, — и опоздал на наш творческий запой второго дня.
После он меня упрекнул: "А мы вас ждали. Э, вы все, художники, неуправляемы".
В это же время я одновременно начал рисовать и Юрия Кузнецова, который, увидев портрет Передреева, сказал: "Что-то вы его делаете опустошённым, каким-то пропащим".
"Как, — возразил я, — наоборот, я думал, схватил что-то, к тому же портрет ещё не закончен".
Готовилась моя персональная выставка и, к сожалению, портрет Передреева я так и не успел завершить.
Время летит быстрее человеческих шагов, деяний. Хвать — и всё… и Анатолия нет!
И вот в "Венок Анатолию Передрееву" я мысленно вплетаю, меж строк его друзей-поэтов, свои воспоминания о нём и рисунки, сделанные во время живого общения, где я только приблизился к его сложному образу.
Но мне кажется, всё же более полно, точно выражена сущность самого автора в его стихотворении "Памяти поэта", которое венчает его поэтический сборник "Равнина":
"Тебе твой дар простором этим дан
И ты служил земле его и небу,
И никому в угоду иль потребу
Не бил в пустой и бедный барабан".
ПРИКОВАННЫЙ К КРЕСЛУ (М. М. БАХТИН)
Когда я увидел Бахтина, прикованного болезнью у креслу, неспособного двигаться, усталого, то подумал: не поздно ли делать с него натурный портрет?
Но поэт Голубков страстно уверял: "Алексей Иванович! Вот это образ, он у вас получится". И постепенно сомнения отпали, и я втянулся в работу.
Он много курил, держа мундштук с сигаретой на весу — видно, так лучше думалось, лучше зарождалась и развивалась мысль…
Сигарета и мысль — казалось, одно без другого не может быть. Я так его и начал рисовать.
Правда, в это положение он лишь периодически возвращался, а в основном за работой он часто засыпал, и старческая расслабленность деформировала его черты до неузнаваемости.
Я иногда его взбадривал вопросами.
— Михаил Михайлович, кого из художников вы предпочитаете?
Он ответил, но не сразу:
— Одно время — Врубеля.
— А кого из композиторов?
— Вагнера, — ответил он, не задумываясь.
Разговаривали мы мало, так как он очень плохо слышал, иногда чуть ли не кричать приходилось.
К нему часто приходила литературная молодёжь, становилось шумно, он оживлялся, к нему являлась его значительность, что помогало мне в работе над портретом.
Однажды пришёл Вадим Кожинов, и у них с Михаилом Михайловичем произошёл бурный разговор на литературную тему. Кажется, кто-то писал о Достоевском, и Бахтин его одобрил, а Кожинов был против того человека.
Но дело не в этом, а в том, как неудержимый, быстрый Кожинов, одетый на этот раз как на парад — всё блестело на нём! — горячился, а очень сдержанный, внимательный Бахтин, небритый, в халате, спокойно ему отвечал — создавалась живая картина творческого диспута.
Спокойствие, лаконизм образной речи Бахтина были внушительны.
Вот такой большой ход образа мне и хотелось решить в портрете.
Перед очередной встречей я прогуливался возле дома Бахтина и неожиданно встретил Шкловского. Виктор Борисович спросил: "Ну, что принесли показать?" — а сам лукаво глядел на мою папку.
— Пока показывать нечего, сейчас должен идти рисовать Бахтина, — ответил я как бы в оправдание.
Шкловский был приятно удивлён.
— О, Бахтин! Это великий человек, его обязательно надо написать, — сказал он возбуждённо.
Ну, если Шкловский говорит, значит, так и должно быть.
Правда, я вспомнил, что ког
да я делал портрет самого Шкловского, то он приезжал ко мне в мастерскую посмотреть вообще работы, а особенно — портреты литераторов… тогда он сказал: "Этим портретам здесь не место!". Я спросил недоумённо: "А где?" "В музее!" — ответил он. "Ну, вы Шкловский, вам можно говорить, а я никто…". "Да, меня в шестнадцати странах переводят, за границей, на Западе считают гением", — сказал он, улыбаясь.
…Вот сейчас, назвав Бахтина великим, он также заулыбался.
Трудно понять улыбку Шкловского: к чему она относится? Шутит он или серьёзен?