— Будешь платить? — свирепо спросил абрек.
— Хрен тебе, бусурманин! — надерзил Шабурда.
— Почему такой гордый? — изумился абрек.
— Потому что знаю заветное олово.
— Какое-же, пес?
— Родина! — в забытьи ответил Шабурда.
Из ямы с экскрементами выбрался по шесту, который спустила прекрасная горянка, пораженная его мужеством.
По нелепости рекламный ролик превосходил все, что до этого создавалось на телевидении, хотя считалось, что все рекорды в этом ключе давно поставлены, тем более сильным оказалось эмоциональное воздействие. Сам Шабурда, когда увидел себя в яме, почувствовал, как к горлу подступают рыдания.
Уже на другое утро к зданию Думы потянулись пенсионеры, будто серые призраки, со своими кошелками, куда обычно складывали снедь из помоек. Подходили к дежурному и слезно умоляли передать Иванычу кто пару вареных яичек, кто бутылочку молока. Верное проявление нарождающейся народной любви.
Бес экрана Евлампий (почетное прозвище он получил за свои знаменитые политические моно-шоу, где под разными личинами выступали всегда только два персонажа — Жирик и Хакамада), просмотрев ролик, обнял Климова, шепнул:
— Завидую, брат, искренне завидую! Сам был молодым…
С того дня работали вместе плотно и навернули еще с десяток сюжетов, один чуднее другого. Все сценарии придумывал Климов, он же подбирал исполнителей. Мила Чарусова ходила в подмастерьях и бегала за ним, как собачонка за хозяином. Что-то у нее стряслось с головой. Куда ушла былая удаль и игривость. Она сделалась непривычно задумчивой, молчаливой и пугала монтажниц какими-то томительными, заунывными вздохами. Выполнять распоряжения Климова кидалась с такой охотой, что каждый раз с нее, будто невзначай, соскакивала юбка. Климов на это не реагировал, но нередко хвалил помощницу.
— Вижу, стараешься, Милок, — говорил ласково, — но все же соблюдай себя на людях. Не все могут правильно понять.
Теледива натурально краснела и лепетала:
— Сашенька, друг мой, поедем ко мне смотреть домашний виварий. Сам удивишься, какое чудо...
Приглашала изо дня в день с маниакальной настойчивостью, но Климов пока отнекивался. Обещал подумать.
Сравнительно с первым Чеченским клипом, пожалуй, наиболее примечательным оказался шестой, во всяком случае после него начались судебные тяжбы... Содержание ролика укладывалось в сюжет: Шабурда у постели умирающего Ельцина. Как обычно, двухминутный. Камера долго скользила как бы по Барвихе, отдавая дань осенним красотам природы, и наконец выхватывала крупный план лежащего на постели благородного старца и сидящего подле на стуле удрученного скорбного Шабурды. Спустясь чуть ниже, показывала крепко сцепленные руки этих двоих. Закадровый голос старца с облегчением произносил:
— Спасибо, Ванюша, теперь могу помереть спокойно... Береги Россию…
Впечатление оглушительное. Маленький шедевр. Шабурду играл все тот же бомж с Казанского вокзала (его гонорар повысили до полутора тысяч за съемку и он физически немного окреп), Ельцина, естественно, опять Хазанов, но без серьги, а с белой, окладистой бородой, как у Льва Толстого.
Ролик удался на славу, но, как сказано, именно с него начались судебные тяжбы, — и вскоре иски посыпались один за другим. На ту пору как раз вошло в моду судиться: политики подавали в суд друг на друга и на журналистов, вслед за ними потянулись средние и крупные бизнесмены, которые вместо того, чтобы по старинке заказывать друг дружку, теперь через суд требовали возмещения морального ущерба, отваливая огромные суммы адвокатам. Стрельбы меньше не стало, но общественная атмосфера накалилась до предела. Все суды занимались только новыми русскими, обычные граждане со своими рутинными исками вообще не принимались во внимание. Цены за защиту чести и достоинства быстро перекрыли стоимость заказных убийств или компромата с девочками. Считалось, что чем больше судов, тем олигарх или политик значительнее как личность.