Выбрать главу

А для того, чтобы по взаправдашнему пробудиться и выбраться, наконец, из этого престранного пуруша-иллюзиона, нужно некоторое уважение к заявленной ситуации, — то есть к своему подавленному дневному Я, которое на психоаналитическом сленге зовется — подсознанием, а еще — пейсмекерским куражом серого мозгового вещества…

Мысли, или их подобие, клубились, завихряясь, стелясь по дну памяти точно апрельская запоздало прощальная поземка, — чего мне сейчас не достает, так именно обыкновенного куражливого проступка… Володька, дорогуша, ведь тебе же не впервой выпутываться из подобных громоздящихся нелепостей! Призови эту сопящую ископаемую тварь из его мерзкого гнезда и надень на его инфантильный пустотелый стриженый "бубен" личную свою парашу, чтоб знал, что никто его здесь не трусит, чтоб… Чтоб этот чудовищный человекообразный выползень — обмундированное в камуфляж воплощение двух основных животных инстинктов — полового и питательного — во всей их безмерной ненасытности, — осознал своим квазимозговым эндосмосом, что не прикованный приморенный пленник есть ничтожный червь… Потому что лишь человек способен чувствовать жизнь во всех ее ниспосланных провидением проявления — лучезарных и бодрящих, как утренняя хладная бриллиантовая россыпь росы на соцветиях его цветника сельского, дачного, запущенного, проросшего диким чертополохом…

… Мне буквально слизнуть хочется эти врачующие, смачно алеющие текучие зерна, прикопленные за ночь в лепестках, — прихватить жадным языком вместе с пыльцой нектара и сделаться пчелой, свободной рыжей жужелицей-труженицей, той, что уже жужжит деловито и серьезно за моим дачным окошком… А моя еще не умытая физиономия дачного лодыря и лежебоки уже в предвкушении утренней колхозной летней зари расплылась себе в этакой самодовольной неге, сознавая себя, свою впечатлительную душу за нечто несиюминутное, но сиюминутно ждущее такой прозаической для тутошних жителей сельской зари… Чудесное июньское утро деревни Гореловка колхоза имени 60-летия СССР… Натуральные, не из газет, советские селяне просыпаются по своим устоявшимся искони деревенским законам, малопонятным моему слуху и взору еще мутноватому из непромытого еще с прошлого года дачного окошка… Утренних, самых хрипло горластых петухов, разумеется, я не удосужился прослушать… Нет! Ага, вот и задорное возвещение нового светлоокого дня… Один, второй… Ей богу, не меньше пяти разгорланились на всю пробуждающуюся округу.

Му-у! Умм-у!.. Это мое горожанское настороженное ухо принимает сигналы местных буренок, наверняка выгоняемых на утрешний пастуший моцион… Да-а, милые деревенские пеструшки… Я хоть и наездник дачный, но осведомленность имею о вашем утреннем парном продукте. Хотя, к сожалению, от сего неразбавленного презента меня несколько, так сказать… В общем, не держится ваш диетический продукт в желудке молодца-горожанина. По надобности тотчас же спешу. Да и вкус у вашего пользительного продукта весьма специфический. И поэтому нормальное неконцентрированное молоко для кофе закупаю в тутошнем сельпо. Я взглянул на отрывной листок наполовину похудевшего календаря — 22 июня 1981 год. Достопамятная советская дата…

Буколическое дачное видение вдруг так же растаяло, как и выткалось из жидко-желтоватой подвальной видимости, видимо, вновь возвратившись в одну из бессмысленных бесконечных кладовок памяти…

… В момент истаивания дачно-лубочной эфирной акварели одновременно же забрезжила изрядно потешная, прежде никогда мною лично не испробованная физиологическая мизансцена-мысль, преобразовать которую в натуралистическую действительность я вознамерился почти тотчас же, в момент истаивания дачно-лубочной эфирной акварели…

… Никогда не предполагал, что летальное удушение малообразованного оппонента, который, естественно, воспротивлялся моему законному желанию всеми возможными и доступными средствами своего нехилого организма, будет настолько мерзки нудно, что после претворения в жизнь вожделенной мечты мою душу облапит такая промозглая липкая апатия, высвободиться из которой у меня уже более не достанет никаких физических и моральных сил…

Оказывается, убивать немифических и несновидческих сожителей — это такая тяжкая, неэстетическая и неблагодарная для души работа, после которой открывается дверь в совершенно иную действительность, в которую нужно снова вживаться, осваиваться в ней, осознавая себя убийцей, грешником…

Лично для меня вхождение в следующую жизнь началось весьма буднично — мне предстояло каким-то образом освободиться от наручных украшений, один зацеп которых держал меня на постоянной рабской привязи… Я все еще хватал ртом пропитанный духовитыми испражнениями воздух подземельного затвора, ворочал еще теплую влажно тяжеленную тушу стражника-жлоба, пытаясь одной, онемевшей от переусердственных усилий, рукой отыскать ключи-отмычки… И, ворочая эту груду отменных мышц, костей и прочей остывающей, булькающей полостной требухи, я, кажется, впервые принял к сведению, что жизнь человеческая крепится, в сущности, на таких хрупких подставах-козлах, порушить которые, оказывается при надлежащем (сверхотчаянном) желании способна любая человеческая же воля…

Самое главное, что требуется в подобных нечеловеческих экспериментах, — это ни в коем случае не анализировать исход опыта, не заглядывать в гипотетическое будущее. Потому что все, что прочила перспектива едва задуманного поединка, абсолютно все было не в пользу сумасшедшего измордованного и физически и морально индивидуалиста, некогда возмечтавшего о холостяцкой элементарной передышке… Если бы полчаса назад я хотя бы на гран усомнился в успехе нафантазированного боевого мероприятия, я бы уже ни одну минуту вдыхал миазмы параши, благополучно надрюченной на мой отчаянный "бубен"…

Безусловно, все, что я сумел сотворить со своим супротивником, я сотни раз прокручивал в воспаленных мозгах и наяву на корточках, привалившись спиною к осыпающейся дряхлой каменной кладке, и в сновидческом бреду, из которого мечтал однажды вообще не выбраться… Но, выбравшись из сновидческого кошмара, — в котором я невообразимым образом одолевал, побеждал неких тварей в человеческом очаровательном образе, — я попадал уже в совершенно иную человеческую действительность, которая есть все тот же умышленно длящийся болезненный сон… А в предыдущих сновидениях я учился подавлять самый древний, самый ежедневный и самый же подлый инстинкт — инстинкт жизни.