Но еще отчужденнее он держится от тех, кто, казалось бы, венчает собой поэзию ХХ века. "Ужимка, ухмылка, гаерство теперь сделались повсеместны; волшебство стихотворной речи превращается в "текст", в какие-то куплеты, а не достойные строфы. Твардовский же в своей поэзии был глубоко серьезен, и как бы ни было нам порой, повторяю, от этого скучновато, он все-таки одергивает нас в нашем шутовстве. Твардовский нес в себе традиционную психологию русского литератора: понимать поэзию как служение и дар как ответственность".
Следовательно, и в нынешней, "новой", "новейшей", отнюдь не "твардовской" поэзии Кублановский не "свой". Слишком старомоден. Не боится гражданственного пафоса, не бежит от политики. Никто не сказал о событиях 93-го года так сильно:
Из-за Москва-реки
Слышится канонада.
Наши ли мужики,
Пьяные черемисы,
псы ли в блевотине
не поделили ризы
распятой родины.
... Прямой наводкой,
прямой наводкой
в центре Москвы.
Одни эти "псы в блевотине", которые уже сидели в Белом доме, но под другими лозунгами, чего стоят! Прямые и гражданские стихи.
Но и — тот же Кублановский: "Недопонимание — залог неисчерпаемости стихотворения — даже может быть читателю особенно сладостно".
Попробуй после этого определить кредо Кублановского-поэта. Критика, публициста — это да, несложно. Он последовательный просвещенный консерватор, всегда осторожно, со всевозможной оглядкой ищущий для России основательный, чуждый как национального экстремизма, так и либерального хамства путь развития. Вот его слова: "Сейчас пытаются русскую идею подменить имперской и делают из Сталина с его командой русских империалистов с положительным знаком. Русский народ сейчас так болен, так устал, так нуждается в тонком, изящном и любовном терапевтическом лечении, что у нас нет просто сил, мы не можем себе позволить державные амбиции, да они России и не нужны".
Общественные взгляды Кублановского понятны и прозрачны, как и должно быть у человека ответственного. Но с поэзией его, слава Богу, далеко не все так понятно и прозрачно. Ее внешняя традиционная простота, отсутствие в ней "зауми", принципиальный поэтический "реализм" одновременно и очевидны, и обманчивы.
Помнишь — гусениц чуткий пушок,
Стрелы ирисов, яблок мешок.
Как пасхальные свечи, красны
И смолисты огарки сосны.
Клекот сойки, дождя дребедень
И шаров золотых на плетень,
Колосясь, повалившийся сноп.
Слышишь — Зверя тяжелый галоп.
То Антихрист на сытом коне
Прыгнул наземь в свинцовом огне.
И теперь все равно — что бежать,
Что в глубокой могиле лежать.
Помню, это стихотворение 1979 года поразило меня не только и, может быть, даже не столько неожиданным переходом от идиллического дачного пейзажа к апокалиптической картине, сколько одним-единственным словом. "Сытый"! Сытый конь! Его так и видишь этого коня, сытого, с мощным крупом, так и слышишь, как он хряпнулся о землю. Вот где настоящий реализм-то! Какие там достаточно условные и сразу же узнаваемые "стрелы ирисов" или снопы золотых шаров. Метафизическая реальность оказывается реальней земной картинки.
А вот другая, "верхняя" сторона метафизической реальности в чудесном стихотворном триптихе, посвященном гибели Леонида Губанова. Оплакивая друга, Кублановский зрит дальше:
Скоро приступим чуть не гуртом,
Благо в дорогу не надо добра,
Прямо к сторожке с открытым окном
Старого ключника дядьки Петра.
Ласково ль глянешь на прежних друзей,
Божьих конюшен верный слуга,
Ты — выводя белокрылых коней
На замутненные солнцем луга?
И снова — кони, и снова — зримые, сияющие до рези в глазах. Вот где "реализм"!
"Поэзии Кублановского свойственны упругость стиха, смелость метафор, живейшее ощущение русского языка, интимная сродненность с историей и неуходящее ощущение Бога над нами" (Александр Солженицын).
"Это поэт, способный говорить о го