Синиле вынесли из подсобки инвалидную трость. Он тотчас загорелся, схватил трость, примерился, установил ее на полу и — раз-два-три — взлетел вверх ногами, опираясь на ручку трости одной правой рукой. Постояв так с полминуты, он вернулся в компанию и, разгорячившись, принялся рассказывать, как его с этим фокусом приняли на работу в цирк, где он благополучно заколачивал кучу денег, и бабы были, и роскошный автомобиль с двумя пудовыми бриллиантами вместо фар, и рестораны, и все-все-все, пока случайно не использовал для фокуса трость директора цирка, набитую спрятанными от милиции бриллиантами — каждый камень величиной с лесной орех, — за это оба и получили срок: директор хотел вывезти драгоценности за границу, а Синилу взяли как соучастника, потому что номер с тростью был только у него.
Они пили допоздна, пока Нина не закрыла заведение. Потом спустились к реке, где Синила снова вспомнил Няню, и здесь ему опять — уже впятером — набили морду и бросили бесчувственного у моста через Преголю. Домой он вернулся под утро, разделся догола, посмотрел на нагую Няню в упор и сказал: "Я из-за тебя сегодня подрался сорок два раза. Кореша! Кореша — они и есть кореша, одну баланду по лагерям жрали, одну вошь кормили... Тебе еще никто не говорил... ну, какая ты?" Няня растерялась. "А какая?" Синила закрыл глаза. "Самая красивая. Но ведь дурочки красивыми не бывают, это все знают. Что я, дурочек не знаю? Принеси похмелиться". Няня голышом слетала вниз и принесла Синиле полный стакан водки и огурец на вилке. Он выпил и тотчас заснул с надкушенным огурцом в зубах.
Весь следующий день он бродил с топором по двору, от нечего делать срубая то там, то сям топольки, потом стащил с крыши сарая скороду — тяжелую дубовую плаху со вбитыми в нее острыми клиньями, которой землю на вскопанных огородах превращали в пух лебяжий. Из плахи торчали заржавевшие длинные острия, и остаток дня Синила затачивал их напильником.
На следующее утро он велел Няне взять ведра, ножики и бутербродов: предстояло ехать за грибами за дальние холмы. Только там, на Таплаккенских холмах, и можно было сейчас найти грибы — в основном зеленухи, но для этого приходилось ползти на животе в зарослях намертво сцепившихся и сбитых ветрами в непроницаемую массу елочек, чтобы выбраться на песчаную пролысину, усеянную грибами.
— Скороду я приготовил, — сказал он отцу. — Если хочешь, попробуй ее у сараев — там земля не такая глинистая. — И уже садясь на велосипед, добавил: — А тополя я повырубаю к той самой матери. Пуха-то сколько! Одна спичка — и готово.
Поздно вечером он вернулся один и сказал отцу, что потерял Няню.
— Вернется — не маленькая. — Отец рылся в кладовке. — Сколько раз просил: берешь инструмент — ложь потом на место. Стамеску найти не могу.
— Сдалась тебе стамеска на ночь глядя. — Прихватив бутылку, он пошел наверх. — Я там в канавах вьюнов наловил. Во дворе, в дождевой бочке оставил.
— Хорошая жарежка, — одобрил отец, — но куда эта чертова стамеска...
На следующее утро я обнаружил пропажу. Задом вылез из еловых зарослей, отряхнулся и поплелся через поле и подвесной мост к Синилиным, жившим на самой окраине городка. Шел я медленно, даже нарочно придерживал шаг, но пришел вскоре, солнце только-только до середины телеграфных столбов добралось.
На крыльце сидел с папироской старик Синилин. Рядом с ним стояла ополовиненная бутылка водки, на тарелке лежал нарезанный огурец с хлебом и кусок вареного телячьего сердца.