— Батя говорит, что не чихнула она, а бзднула, — проговорил он с одышкой. — Какая разница. Упала да похоронили. Любила выпить. И батя тоже. Он когда в аварию попал, до гаража еще километров пять оставалось, а кость — наружу. Так он взял изоленту, обмотал ногу, и так и дотянул до гаража. Ногу отняли, а руки остались... Видал, сколько всего намастерил? Ого...
Я видел многое из того, что вышло из рук старика: это были вещи грубые, косые и кривобокие, и казалось, что он не мастерил стул или скамейку, а просто зло срывал на дереве.
— Так и лежит? — вдруг подал голос Синила.
До больницы оставалось метров триста-четыреста — через вымощенную булыжником площадь, по колдобинам.
— Лежит, — сказал я. — Ты потерпи — сейчас булыжник пойдет.
— Знаю. Булыжник — не асфальт, правда? Это я тебе как человек говорю.
Мне повезло: удалось остановить мальчишку лет двенадцати-тринадцати, гонявшего на велосипеде без цели по улице, и упросить его домчать до больницы и все рассказать.
— Все — это сколько? — спросил мальчишка. — Это Синила, что ли?
— Да. Только не бабкам на лавочке, а врача найди. Скажи: множество сквозных ранений, очень тяжелых. Хирург нужен.
— Хирург — который херами занимается?
— Вали отсюда, шутник. Кровищи — видишь?
Мальчишка развернулся и помчался по тротуару к больнице.
— Ты в Бога веришь? — вдруг снова заговорил Синила. — Я тоже не верю. Так все и передай. Корешам передай: Синила в Бога никогда не верил. Пусть весь город знает. К нам в лагерь поп приезжал каждую неделю, про любовь да про любовь... А если меня Бог не любит, то зачем мне его любить? Смешно. Я в говне по нижнюю губу сидел, когда пожар в лагере случился. Три дня. Мух жрал. А меня даже в лазарет не положили. Говорят, ты и поджег. А что мне оставалось, если старикам надоело, когда я им в валенки ссу. Ссу да ссу. Не везло в карты — абзац полный... Зато в любви, говорят, таким везет. Няня, знаешь, не просто так... У тебя ведь тоже что-нибудь с ней было?
— Было, — сказал я. — Она после бани сидела на заднем дворе, а я там шлялся. Задница и волосы у нее полотенцем обмотаны, а грудь наружу. Она сама меня подозвала и пальцем показывает: поцелуй сюда. В тютельку.
— В грудь?
— В сосок. В тютельку. Я и поцеловал. А тут ее мамаша выскочила, я и ноги в руки. Чего об этом вспоминать...
— У тебя целая жизнь, чтоб про тютельку вспоминать, — довольно связно проговорил Синила, хотя кровь продолжала струйкой течь у него изо рта. — А у меня уже никакой тютельки. Никогда не думал, что в дурочку можно так втюриться... Ты же сразу втюрился, как только она тебе свою тютельку разрешила чмокнуть?
— Не знаю, — сказал я. — Ты же сам говорил, что в дурочек не влюбляются.
— Все так говорят. Думаешь, зашьют?
— Не знаю. Они доктора — им виднее.
Я уже видел людей в белых халатах, высыпавших на тротуар. Двое фельдшеров бросились нам навстречу.
— Ты продолжай говорить, ты рассказывай, — попросил Синила, закрывая глаза. — Пока ты говоришь, я живой. Расскажи про цеппелин... и трусы велел ей другие надеть, новые... чтоб без пакостей... Слишком много говна было, чтобы это тоже был Бог, чтоб все это любовь... Говори — ну, хоть соври что-нибудь, а то правда — она надоедает... нельзя же все время мух жрать...
Фельдшеры бежали с носилками. Они быстро и умело вынули Синилу из телеги, оторвали присохший к спине ватник, уложили парня на носилки лицом вверх и быстро пошли к больнице, раскачиваясь из стороны в сторону.
Я сел на лавочку рядом с женщинами, выбравшимися из палат погреться на солнышке, и только тогда понял, что продолжаю говорить вслух.
— Тютелька на месте. Обе тютельки на месте. Я туда вовсе не за грибами пополз, а просто так. Ну, вроде игры. Разведчики там и все такое. Пролез и увидел ее на полянке. На камне, который считался дверью. Его раз сто туда-сюда двигали, думая, что под ним вход куда-то... в пещеру с разбойничьим золотом... Про это много ведь болтали. А это просто каменная гладкая плита. Вроде тех, что на могилах, но без букв и какая-то мягкая. Стамеска пробила ей горло и застряла в том камне. Я пальцем потрогал — рукоятка даже не шевельнулась. Вся голая. Лифчик просто расстегнут, а трусы на щиколотках. Он торопился. А потом стамеской. Потому что кореша же, на одних нарах валялись. Кровью повязаны. А баба и останется бабой. Даже если на мотоцикле по потолку поедет, все равно что-нибудь да не так. Пукнула — и упала. А эту — стамеской. И почему тогда он про любовь и про Бога? Может, и это тоже — любовь и Бог, Господи помилуй. Дружков нельзя, себя нельзя, а ее можно... пусть у нее тютельки как вишни и шея круглая и белая... В дурочек не влюбляются...