Й. Хейзинга в числе духовных характеристик рыцарства отмечал черту весьма соответствующую как личности, так и правлению Павла Петровича — потребность в возрождении священных порядков старины: "Даже в XII веке, когда рыцарство еще только начало раскрываться как особая, хорошо разработанная форма жизни, оно уже имело оттенок возрождения, сознательного воскрешения романтического прошлого". Это значит, что помимо исторических обстоятельств (французская революция и увлечение идеями, ее породившими, в дворянской среде), сам тип поведения, выбранный русским Государем, диктовал ему необходимость реставрационной политики — как в России (по отношению к Царскому сану, к сословиям и т. п.), так и в Европе (восстановление тронов). Относительно последнего не лишним будет заметить, что среди многочисленных пророчеств, произнесенных в послереволюционной Франции, особое место занимали такие: "...появится Великий Монарх, — предрекал аббат Суффрант, — которого восстановят на престоле Святой Понтифик и обратившийся к Богу Северный Князь..." (между прочим, в 1782 г. Цесаревич Павел Петрович путешествовал по Европе под именем графа Северного). Мадам де Мейлиан, еще одна визионерша, взволнованная враждебностью общества к католической церкви, видела в грядущем Великом Монархе "воина и даже наместника Самого Христа, странствующего рыцаря", который "возглавит крестовый поход во имя восстановления полноты Христианства" (вспомним здесь павловский проект Мальтийского ордена). Как видно, существовала группа европейцев, чьим ожиданиям чрезвычайно соответствовала та черта духовного облика Императора Павла, о которой мы говорим.
"Честь, этикет, теократическая идея, стиль" — таковы отмеченные Н.Я. Эйдельманом особенности рыцарских порядков при Павле I. Их, конечно, недостаточно. Средневековый идеал подводит человека прежде всего к небесному прототипу. Для Й. Хейзинги очень важно то, что "жизнь рыцаря есть подражание. Рыцарям ли Круглого Стола или античным героям...". Черта эта безусловно присутствовала и в Павле Петровиче — достаточно вспомнить его претензии на миссию Царя-Священника, в которой узнаваем ветхозаветный образ Мельхиседека — вполне возможный пример для подражания, — а ведь близко к этому и подражание Христу, выразившееся прежде всего в мученической кончине. А если вспомнить то, как принимал Св. Причастие Павел Петрович при коронации — из Чаши, — не напоминает ли это средневековых королей-хранителей Грааля?..
Но у Павла Петровича были и непосредственно исторические образцы. Н.И. Греч писал: "Павел обожал Генриха IV и старался подражать ему... Фаворитизм Кутайсова... имел пример в брадобрее Людовика XI". В числе идеалов человека и монарха был, конечно же, и Петр Великий — этому подражанию учили Павла Петровича с детства. Показательно здесь предисловие митрополита Платона (Левшина) к изданию его лекций о Православном учении, читанных в свое время Цесаревичу Павлу: "Памятно мне... оное Вашего Высочества слово, которое Вы произнесли при чтении евангельских слов: не начинайте глаголати в себе: отца имамы Авраама и (как) изволили сказать: так, де, я напрасно бы хвалился, что от Великого Петра произошел, ежели бы не хотел подражать делам его". Такое подражательство имело свои последствия, о которых путешествовавший по Европе Цесаревич рассказал 29 июня 1782 г. небольшому аристократическому кружку. Дело в том, что накануне отъезда в Европу Павел Петрович во время ночной прогулки по Петербургу имел видение Петра Великого, который, среди прочего, предсказал правнуку недолгую жизнь. Форма, в которую облечено было предсказание, вполне соответствовала рыцарскому идеалу (мы знаем суть дела из записок баронессы Оберкирх): "Бедный Павел! Кто я? Я тот, кто принимает в тебе участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не останешься в нем долго. Живи как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука для великой души". Прекрасный памятник этому подражанию — установленная по велению Павла конная скульптура Петра работы Расстрелли (перед фасадом Михайловского замка в Петербурге) и надпись не ее пьедестале — "Прадеду правнук". Но прежде всего — непрестанный труд в петровском духе на царстве, реформы государственного управления, армии, законодательства, одежды, возобновление Адмиралтейства... В.О. Ключевский не без иронии, но показательно назвал Павла Петровича "Маленький Петр Великий"...
Еще об одном образце вспоминал Саблуков: "Павел подражал Фридриху (II Прусскому) в одежде, в походке, в посадке на лошади. Потсдам, Сан-Суси, Берлин преследовали его подобно кошмару. К счастью Павла и для России, он не заразился бездушною философией этого Монарха с его упорным безбожием. Этого Павел не мог переварить...". Заметим — подражание Фридриху не было, опять-таки, личной странностью Павла, доставшейся ему, например, от родителей (Екатерина II была не меньшей поклонницей прусского Короля, чем Петр III. Более того, воспитатель Павла, гр. Н.И. Панин, тоже был поклонником Фридриха, как и другой "екатерининский орел", Г.Р. Державин, чье первое серьезное поэтическое произведение, "Читалгайские оды" — не что иное, как переложение фридриховых стихов). И Фридрих, и другой павловский идеал, Генрих IV, предписывались в образцы Вольтером. Культ Генриха IV "был свойственен антидеспотической публицистике 1789-1790 годов. В пьесах, стихах, памфлетах Генриху IV придавались черты демократического короля". Но и Фридриха, и Генриха Павел понимал иначе, нежели большинство его современников. Он учился у них самодержавию, оставляя Фридриху его безбожие, а Генриху — его демократическую репутацию. Интересно, что из записок генрихова министра, герцога де Сюлли, предложенных Павлу матерью — вполне возможно, что для воспитания рекомендованного Вольтером генриховского культа — Цесаревич делал выписки как раз в духе своего будущего царствования: "...У подданных только одно средство: Царя укрощать покорностью, Бога — умилостивлять молитвою. Все будто бы справедливые причины сопротивляться Царям, в сущности — если их пристально порассмотреть — не что иное, как предлоги измены, тонко закрашенные; этими путями никогда не исправляли Царей...". Или в духе знаменитой павловской "мелочности": "Часто сущая безделица, ничтожность производят действия, обыкновенно приписываемые иным, важнейшим причинам...". Но не один Павел в те времена оспаривал (Цесаревич оспаривал подспудно) демократический облик Генриха IV — публично это делал, скажем, Эдмунд Берк, замечавший с удовлетворением, что французский Король "никогда не искал любви, не добившись сперва такого положения, когда его могли бояться". В отрицательном смысле нечто похожее изрекали якобинцы...