Полноте! Ведь какие нелепые обвинительные аргументы приводятся! Цитируя вторую строку из самого начала "Детства Христа":
Памятью детства написана эта поэма.
Встань надо мною, Звезда Вифлеема! — критик утверждает, что "звезда Вифлеема может сиять только над Христом и больше ни над кем". Позвольте, а над самим Вифлеемом, над матерью Иисуса, над волхвами, пришедшими благодаря ей из дальних земель, над всеми людьми — она что, не сияла?
Но "боговдохновенный" критик недоумевает: "ради чего писалась поэма?" И дает заранее подготовленный ответ: не стоило, мол, в очередной раз рифмовать всем известное Евангелие. "Сколько ни тужься, а лучше, чем в Священном Писании, не скажешь". В результате якобы получился "довольно вялый, хоть и рифмованный текст".
Да вялый ли? Я на этот счет имею свое мнение.
Славянский — нараспев — речитатив в поэмах Кузнецова соединен с гомеровским гекзаметром. И это получилось органично. Своим слогом поэт новозаветные тексты и легенды из апокрифов настроил на иную звуковую волну, придал им особую художественно-мистическую окраску. И библейские сказания зазвучали по-новому. Оттого и Христос у Кузнецова заговорил "на русистом санскрите". Надо сказать, что и первородным языком Библии был не славянский, но в наше народное сознание она вошла не через греческий, арамейский или латынь, а именно через церковно-славянский язык. Есть у славянского слова счастливая способность звук и слог покорять сердцу, не только смягчая и утешая, но укрепляя и благословляя на будущие битвы за вселенскую справедливость. Да, именно за нее — не меньше!
Образный ряд поэм зиждется на образах-архетипах, на метатропах. Поэтому в каждой строке слышится раскатистое эхо времен. Каждый образ,— при том, что он многозначен, текуч,— тяготеет к символу. Все образы — как звенья в общей цепи времени: тронешь одно — откликнутся по соседству и предыдущие, и последующие. Прошлое—настоящее—будущее в поэме связаны воедино словом.
Где-то слова затерялись под спудом поэмы.
Жаль, что искатели слепы, и глухи, и немы.
И напрасно критик уверяет себя и хочет уверить нас, что "из пересказанного повествования Евангелия Ю.Кузнецов вообще не делает для себя никаких выводов". Нравственным выводом, звучащим в историческом контексте, и дышит стих Ю.Кузнецова:
Царство Небесное каждому в меру дано.
В каждом из нас пребывает незримо оно.
Слова Христа поэт делает своими и по-своему стремится донести их до читателя. Но в ответ раздается критическое: "Для какой нужды переиначивать слова Христа на собственный лад, если в результате этой переделки они выглядят явно слабее и недостовернее?"
Громко вопя, фарисеи взялись за каменья...
III.
Разумеется, на все вопросы не знает ответов и Ю.Кузнецов. Поэт задает их бездне. В ней, в духовной бездне, и заключена природа творчества — та самая, которой поэта пытаются попрекнуть: "...или те литераторы, которые объявляют его одним из "лучших", "талантливейших" и "самобытнейших" поэтов, лгут себе и другим, или они ничего не смыслят в природе творчества".
Видимо, так же не смыслят ничего в "природе творчества" художники, рисующие соборы и святые лики. Им лучше бросить кисти, а довольствоваться лишь тем, что чертить в воздухе крестные знамения перед уже некогда написанными иконами. Лучше не нарисуешь! А если взглянуть глубже, не лучше ли вообще сжечь все картинные галереи, где изображены библейские легенды, уничтожить великое полотно А.А.Иванова. "Явление Христа народу", а заодно и все иконы, на которых образы святых так или иначе носят печать различных толкований и трактовок?
Догматы церкви оставим на совести духовных особ. И не следовало бы их переносить на современное искусство. Животрепещущее, насущное,— искусство всегда носило светский характер. Нравственные религиозные постулаты служат тому, чтобы направлять его, но не омертвлять; наставлять, но не загонять в инквизиторский "испанский сапог".
Ю.Кузнецов не ломает православных канонов, он их художественно исследует, духовно развивает и на их основе рисует свои эпические полотна. При этом он не допускает какого-либо ерничанья, пародирования, глумления над Христовыми заповедями, как это снова стало модно в известных кругах. Он не подвергает сомнению саму божественную сущность святости.
Путь поэта — с Христом и во Христе. "Путь Христа", а затем "Сошествие в Ад" были предопределены всем ходом творческого развития Ю.Кузнецова. Он идет в Рай — через ревизию ада, где "черное солнце блистало кромешным исподом" . Да не с каким-нибудь гоголевским ревизором, а с самим Сыном Божьим.
И показать свое падение в бездну с верой во взлет — разве нет в этом художественной честности, правдивости, "духа Истины" — вопреки всем обвинениям в "красивой и эффектной неправде"? Так поступали А.Блок и С.Есенин, которые в своем творчестве постоянно обращались к Образу Бога. Так поступали многие великие поэты — каждый в свое время.
Время поэта — это его время. Это время, где нет ни начал и ни концов, "ни поздно и ни рано". Поэма "Сошествие в ад" — о тех трех днях между Распятием и Воскресением, о содержании которых ни в одном апокрифе нет ни слова.
Есть между смертью Христа и Его Воскресеньем
Тайных три дня. В мою душу запали они.
Адом и Раем полны эти долгие дни.
В мировой истории поэт находит ту метрически не определенную, незаполненную мета-пустоту, в которой пребывал распятый Бог до Воскресения, и дерзнул заполнить ее. Сам факт встречи поэта с Христом в творчестве есть акт преодоления бездны между миром и Богом.
При всех самообольщениях по укреплению в сердцах наших веры Христовой, мы, к сожалению, всё дальше и дальше от Бога, по реальной жизни нашей. И поэт являет собой волевой пример сближения с Ним, тянется к Нему через всю бездну, надеясь на отзыв, на вспомоществование, на спасение души, наконец.