Он, видимо, родное караулит
И спать вповалку точно не охоч.
Звенят, испуганно очнувшись, переезды
За ними гулкая с размаху темнота, —
В однообразном выстуке железном
И память, как чужая ночь, пуста.
И это в ней по сторонам откосы,
Низины полные густой тревожной мглы, —
Оттуда необъятный круг выносит
Дремотные заборы и углы.
Тоской дорог дежурно пахнет тамбур
И в прошлое хоть прыгай на ходу,
Внизу в синюшных судорогах лампы
Он сам лежит в каком-то там году.
И слушает полночный этот поезд,
И времени не может одолеть, —
Чему-то вслед мечтательно расстроясь,
О чём-то глупо вздумавший жалеть.
СМЕРКАЛОСЬ
Клевала окурки ворона,
Не лень ей вразвалку ходить, —
Вот мнётся у ног моих скромно
Попросит сейчас закурить.
Я дам почему-то, не знаю,
С признательным кашлем она
Подсядет, затянется с краю
Ужасных историй полна.
Не первый, наверно, сбит с толку,
Я быстро пойму хохоток
И прочь соберусь втихомолку,
Скользну со скамейки и — вбок.
Но птица за мной неотвязно
Вприпрыжку, ложась на крыло, —
Дослушать я просто обязан
Там дальше совсем тяжело.
Навстречу упругие ветки,
Их цепкий намеренный хлёст
И с лёта размашистый меткий
Удар. Упаду во весь рост
В какие-то тёплые листья
Ещё раздражённо живой.
Со дна отвратительной мысли
Возню уловлю над собой.
В кровь липкую вымазав перья,
Ворона ухватит мой глаз.
Конечно, я буду не первый,
Кто к ней угораздит в рассказ.
Темнеет. Она улетела,
Я тоже поднялся, высок, —
А ну, разомну своё тело,
Пройду через этот лесок.
И правда, листвы странный шелест,
Её окровавленный вид,
Скамейки несчастный пришелец,
Я чувствовал, рядом лежит.
Я замер, но сердце стучало, —
В деревьях заранее ночь.
Пожалуй, такое начало
Мне вынести будет невмочь.
У тёмного крайнего дома
Догнал меня собственный крик,
Я в город вбежал незнакомый,
И тут же отнялся язык.
По улицам в чёрном не люди
Гуляли, успев до луны.
Ещё не очищены клювы
Под цвет тротуаров красны.
За пыльной обочиной вскоре
Я тупо на звёзды глядел,
А воздух над городом спорил.
От новых хозяев галдел.
ПЛАТФОРМА
Приснилась голая платформа.
Ее наклонно понесло.
Упав ничком,
Прильнув проворно,
Удерживаясь зло,
Я слышал дрожь металла снизу.
Колес неудержимый стук.
Словно по скользкому карнизу
На край влекло, бросало вдруг.
И ночь, смеясь, вертелась рядом,
Ждала безумного меня,
И удержаться было надо,
Движенье дерзкое храня.
Со щек моих срывало слезы,
Навстречу вспыхивал туман.
В пространство окрик паровозный
На всем ходу был нервно дан.
Шальные молнии сверкали,
И ослеплял высокий свет —
Мы поднимались по спирали
Туда,
где просто
ночи нет!
БЛИК
Глебу Кузьмину
Зачем нам знать исток, начало?
И числа страшные — к чему?
Нам лишь бы солнышко сияло
И разгоняло эту тьму.
Пусть громоздятся величины
И делят ночь между собой.
Мы — просто следствие причины,
Не все равно ли нам — какой?
Что звезды, схваченные дрожью
На зыбком зеркале воды...
Мы — отражения, возможно,
Неодолимой высоты.
Не потому ли грусть разрыва
Не покидающая нас, —
Когда на небо молчаливо
Мы смотрим в сокровенный час.
г.Анапа
Лев АННИНСКИЙ МИХАИЛ ИСАКОВСКИЙ: "БОЛОТО. ЛЕС. РЕЧНЫЕ КАМЫШИ. ДЕРЕВНЯ. ТРАКТОР. РАДИО. ДИНАМО." ИЗ ЦИКЛА “МЕДНЫЕ ТРУБЫ”
ОТ АВТОРА
Цикл "Медные трубы" — непосредственное продолжение книги "Серебро и чернь", вышедшей несколько лет назад, — там исследовалось поколение, родившееся между убийством Александра II и воцарением Николая II. Угол анализа виден из подзаголовка: "Русское, советское, славянское, всемирное в поэзии Серебряного века". Следующее поколение появилось на свет между Ходынкой и разгромом Первой русской революции. Оно уже не выбирало, спасать ли им старую Россию или добивать, — его выразителям была суждена доля первого советского поколения. Знаменательно, что помимо классиков социалистического реализма именно это поколение дало маршалов Великой Отечественной войны. Мой предмет — не история поэзии, а история ментальности, как она отразилась в судьбах поэтов.
Если судьба определяет поэту место рождения не вслепую, то есть смысл вдуматься, а прежде вслушаться — в имя деревни, где он появляется на свет в седьмой день ХХ века.
Глотовка. Осельской волости, Ельнинского уезда. При Советской власти — Всходского, потом Угранского района.
Что-то сельское, еловое. После революции — овеянное восходом, всходами. Потом — памятью об окончательном избавлении от ига...
Интересно, однако, как перекидывают из района в район, словно докучную ненужность, эту нищую деревню (при Советской власти — "неперспективную"), самое имя которой: Глотовка — заставляет вздрогнуть.