Роман отделяет плевелы от зерен. С учтивой признательностью автором зачисляются в свои родовые со-сродичи: оба Левитана и Чухрай, Дунаевский и Ойстрах, Паустовский и Кабалевский, многие тысячи подобных им. Их энергетика и талант легли строительными кирпичиками в возведение храма Великой России.
Через первую книгу романа проходят трагические судьбы еврея-полукровки, резидента имперской разведки Рачковского и фельдшера Фельзера, обезумевшего от горя при виде покалеченной дочери.
Вторая книга, по рассказу автора в приватной беседе, возвращает Фельзеру здравый прагматичный ум, причудливо сплетая его с другими в трагикомичных ситуациях. Рачковский же гибнет, разделив участь и дело Столыпина.
Роман неимоверно сложен и одновременно прост в своей сути. Его невозможно затолкать в рамки какого-либо жанра. Это не деревенская, не городская, не фантастическая, не детективная проза. Это — большая русская литература, органично вобравшая в себя всё вышеперечисленное, исповедующая традиции Гоголя, Платонова, Ефремова, Булгакова.
В шестидесятые годы XX столетия Россия обрела поистине народных корифеев русской славистики: Распутина, Проскурина, Белова, Бондарева, Шукшина, Проханова. Горбостройка, с последующим предательством национальных интересов, надломила и тектонически сместила нравственно-духовный хребет русского народа, оттеснив традиционно-созерцательное бытописательство на второй план.
Из тубы либерал-демократии усилиями Соросов и соросят выдавилась андеграудная литературная слизь, полетели некие лит-авангардные прокладки с крылышками, отравляя национальную эстетику. В этой отраве редко выживала национально ориентированная поросль. Еще реже — закаленные годами опыта литературные бойцы.
Среди последних прежде всего надо назвать Александра Проханова и Евгения Чебалина, рельефно возвышающихся над современной литературой. У каждого — режущий, неповторимо свой стиль. Их прозе и публицистике присущ стратегически бойцовский напор и дар глубинного анализа социальных процессов. Их творчество, вобрав в себя традиции русской литературы, обогатилось пряной и едкой примесью неологизмов — от стебовых до заборных.
Но если проза Александра Проханова, несмотря на либерал-шипение и лай компилятивных мосек, победно пробивает себе дорогу, то на литературном творчестве Евгения Чебалина до сих пор лежит могильная плита корпоративного табу: слишком рано и безоглядно, в тальковской манере, он засветил себя в ранге державника, национал-патриота, обличителя паразитарного сионо-иудаизма.
В его трехэтажном особняке в деревне, выстроенном практически своими руками и более похожем на музей деревянного зодчества, висят его картины. И в них странным образом уживаются холодный аскетизм и роскошная гармония — как и во всем, что сотворено им.
Мы с удовлетворением и признательностью встретили согласие Е.Чебалина обогатить наш сайт гармонией, которой пропитан неистовый, фундаментальный монолит его романа.
Мы вполне согласны с белорусским профессором, доктором философских наук К.Н.Прокошиным, восторженно написавшим о романе: "Перед нами роман-мистерия, роман-пророчество. Осмысливаться это произведение нашим выхолощенным сознанием будет трудно, если не враждебно. Оно повествует о таких глубинах человеческой истории и психики, куда почти не проникает бескрылая мысль догматиков и либерал-материалистов.
"Безымянный зверь" оплодотворен спорами из XXI столетия и тем грозным синдромом похмелья, которое наступило после похабного пира мондиалистов ХХ века".
Нам кажется, что недалек от истины и профессор, доктор исторических наук, директор центра СНГ при Дипломатической академии наук А.Д.Шутов, написавший в своем отзыве о романе: "В конце XX — начале XXI веков не появилось ни одного литературного произведения, мерой оценки которого было бы бессмертие. Для романа Чебалина, полагаю, как это ни пафосно звучит, иной меры нет".
На сентябрьском Секретариате Союза писателей России устами секретаря Союза Ю.Пахомова роман назван событием в литературной жизни страны, явлением в русской прозе.
Эти мнения и еще с десяток им подобных, появившихся в периодической прессе, подталкивают к выводу: литературная и общественная значимость "Безымянного зверя" в начале XXI века сродни "Мастеру и Маргарите" Булгакова в начале XX века.
Весьма многозначительно и то, что десять экземпляров романа срочно запросила Православная миссия в Иерусалиме и несколько крупнейших зарубежных издательств. Удивительно схож и профессиональный, биографический статус авторов: оба — чужие среди своих, хотя никогда не были своими среди чужих.
Валентин Распутин ДОЧЬ ИВАНА, МАТЬ ИВАНА (Отрывок из повести)
Она медленно поднялась со своих кирпичиков и вдруг рванулась в развороте: здесь. Сумка, остававшаяся за спиною все это время, пока она спала, была на месте. Ее, спящую, уткнувшую голову в колени, должно быть, и верно приняли за бомжиху, утомленную лазаньем по городским свалкам. Схватив сумку и нащупав в ней знакомые очертания, Тамара Ивановна медленно, запретив себе торопиться и не веря уже ни в какую удачу, сделала те самые десять шагов, которые позволяли увидеть на противоположной стороне улицы дверное бельмо, — и увидела: возле двери толкутся трое или четверо кавказцев. Не помня себя, пересекла она улицу, расчетливо обошла с правой стороны, ближней к стене, кавказцев, убедившись, что ее парня среди них нет, отодвинула одного из них плечом, чтобы протиснуться и показать себе, что никого и ничего она не боится. Так же медленно, стараясь не сбиться с полусонной неповоротливости, обманывая ею себя и стараясь обмануть кого-то еще, поднялась в прокуратуру. Коридор был почти пуст, только в дальнем его конца маячили две фигуры. Дверь к прокурору прикрыта и безмолвна. Тамара Ивановна с безжизненным спокойствием подала ее от себя и в образовавшуюся щель увидела: как раз там, возле самой двери справа, где только вчера сидела она сама, маясь в нетерпении, когда их с Анатолием примет прокурор, сидел теперь тот, кто и был ей нужен. В синей джинсовой куртке, с обросшим лицом и хищно опущенным носом, он стал поднимать глаза. Успел ли он их поднять и узнать ее, она не знала, но за дверью было по-прежнему тихо. Вот теперь все сжалось и напружинилось в ней до предела; казалось, еще мгновение, и она бы вырвалась из чего-то удерживающего и взвилась в воздух, но за это мгновение она успела поднять к груди сумку, наощупь отыскать и наготовить в ней то, что было нужно, и выставленной вперед сумкой снова приоткрыть дверь. Теперь он узнал Тамару Ивановну, лицо его перекосилось то ли от брезгливости, то ли от ужаса. Сумка грохнула выстрелом. Тамаре Ивановне на всю жизнь запомнилось: парень, казалось, начал привставать, чтобы броситься на нее, но это грудь его приподнялась в последнем вздохе, и, прихватив ее рукой, он откинулся на спинку стула, тотчас оттолкнулся и медленно повалился вперед. Упав, он придавил дверь, за которой сидел конвоир, приведший его на "акцию". Когда конвоиру удалось выскочить в коридор, там никого, кроме перепуганных посетителей в дальнем его конце, не было.