"У нас создался веками какой-то еще нигде невиданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, — тип всемирного боления за всех. Это — тип русский… Он хранит в себе будущее России… Европа создала благородные типы француза, англичанина, немца, но о будущем своем человеке она еще почти не знает… всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом, равно — англичанин и немец. Один лишь русский … получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное, национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет — как нигде. Я во Франции — француз. С немцем — немец, с древним греком — грек, и тем самым наиболее русский". "О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес… У них теперь другие мысли и другие чувства… Там консерватор всего лишь борется за существование, да и петролейщик лезет лишь из-за права на кусок. Одна Россия живет не для себя, а для мысли… живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы".
Читающему русскому человеку это очень знакомо даже, кажется, до того, что он цитату готов подхватить, потому что слишком часто мы это повторяли до самого последнего времени с гордостью и верой, что оно и сейчас так и есть. Да, кажется, и правда было, и лучшая русская эмиграция вернее всего это и доказала, войдя в чужие культуры с самой, может, дорогой интонацией — и себя сохранив, и чужое приняв в глубину сердца как родное. Но Версилов угадать-то существо угадал, а корень не разглядел. А он именно в том и есть, что русский человек прежде всего христианин и в этом христианстве и объемлет другие народы, потому что во Христе "нет различия между Иудеем и Еллином, потому что один Господь у всех, богатый для всех, призывающих Его" (Рим. 10,12).
Мы, может, одни как следует услышали и приняли молодым, детским доверчивым сердцем и через всю историю это знание пронесли. Как это поймешь, так сразу и объяснится, почему герои Достоевского так горячечно твердят о святости Европы, о любви к минувшему, о дорогих камнях. Это общая наша, Христом освященная, Им сформированная Родина и мы по Отцу небесному ее и любим. Не это ли имеет в виду в статье "Экуменическая боль" протопросвитер Александр Шмеман: "Западные творцы экуменического движения никогда не могли уразуметь, что экуменическая встреча для православных не больше не меньше как первая свободная и потому глубоко знаменательная встреча с Западом в целом, то есть как остальной "половиной" поначалу единого христианского мира…"
А они там, в своей "половине", предпочли быть "слишком французами" и "слишком немцами" и выстудили христианство до одного разума, который из слуги человека поторопился стать его господином.
И смущает меня как раз то, что мы сегодня, слишком настойчиво твердя о русском, подчеркивая его, кристаллизуя, внедряя в европейское сознание, именно дальше всего от себя-то и уходим. Оно вроде понятно — совсем уж позабывалось слово "русский", загороженное сначала словом "советский", потом "российский". Эти разбавляющие усилия очевидны и цель их тоже на поверхности — действительно вывести нас на вторые роли. Но жить-то "страха ради иудейска" тоже не надо. И попадаться на удочку внешне гордых национальных устремлений — тоже. Чем больше мы будем говорить "русский, русский", чем активнее развивать в себе это отдельное, генетически очищенное самосознание, чем настойчивее будем подчеркивать индивидуальность культуры, тем, пожалуй, скорее и станем "слишком русскими", как они только "слишком французы" и "слишком немцы", то есть перестанем быть европейцами, а вернее и глубже сказать — христианами. Границы-то между государствами можно будет упразднить, как упразднены они в Европе, но до "старых камней", до любви к ним нам уже дела не будет, останется один пустой туризм, как у "слишком американцев".
Знать себя русским надо, слышать в себе Родину, особенно сейчас, в пору ее тяжелой болезни и общего свиста ей вслед — надо, любить свой народ в несчастье — надо, имя свое именовать достойно и во всеуслышание — надо, но "великатиться", как говорил Лесков, гордиться сверх меры — это значит становиться вполне на одну доску с малыми, внеисторическими и нехристианскими народами, самого себя своей рукой во вторые низводить и в конце концов уступать свое великое, свое лучшее, святое в народе и истории — свое христианство, уводя его в ту же новоевропейскую область чистого ума и кончая, как Достоевский смеется, "женевскими идеями", то есть "добродетелью без Христа".