Целует девку — Иванов!
В Год Великого Перелома такие тексты следовало прописывать по всей программе.
Критики и прописывают Заболоцкому: социологию бессмыслицы, трагизм абсурда, гиперболическую беспощадность, распад сознания, троцкистскую контрабанду, половую психопатию, отщепенство.
Заболоцкий коллекционирует отзывы и со смехом зачитывает друзьям. Интересно, ведет ли он статистику? А она говорит об изрядном чутье критиков: чуть не каждый второй дает автору "Столбцов" определение, которое вряд ли стоит опровергать: юродство.
Юродство — наивная святость, прямо сталкивающая причину с дальним следствием и очерчивающая таким образом абсурд выпадающих звеньев.
В 1929 году над этими приговорами можно смеяться. Но, как замечает лучший биограф Заболоцкого (его сын), "они догадываются, что скоро будет не до смеха". Не так скоро. Еще почти целое десятилетие свободы отмеряет Заболоцкому судьба: 30-е годы.
Попрощавшись с обериутами, он начинает прорабатывать картину мироздания, восстанавливая пропущенные звенья. Исходный и финальный пункты обозначены столбцами: в исходе — мировой беспорядок, в финале — мировой порядок.
Горит, как смерч, великая наука.
Волк ест пирог и пишет интеграл.
Волк гвозди бьет, и мир дрожит от стука,
И уж закончен техники квартал.
Интересно, закладывает ли Заболоцкий в эту метафору убийственный для власти вывернутый, волчий смысл? Или, как и Андрей Платонов в "Высоком напряжении", бредит вместе со своими героями, мечтающими электрифицировать вселенную?
Итак, скажи, почтенный председатель,
В наш трезвый мир зачем бросаешь ты,
Как ренегат, отступник и предатель,
Безумного нелепые мечты?
В редкие моменты сознание проецируется на общественную ситуацию и дает странные формулы: "Европа сознания в пожаре восстания... Боевые слоны подсознания вылезают и топчутся..." Вряд ли стоит искать здесь параллели с мандельштамовской "Европой Цезарей" — Заболоцкий находится внутри своего сомнамбулического мира и выходит из него в мир людей вовсе не с целью переделывать политическую карту. Он дерзает переосмыслить все вещество существования (я опять-таки употребляю платоновский термин, хотя переклички с автором "Чевенгура", кажется, у исследователей Заболоцкого не в ходу).
Итак, в перестройку втянуто всё сущее. Инфузории хохочут, поедая кожу лихача. Червяк седлает сорванный череп. Кулак собирается уничтожить урожай. "Днепр виден мне, в бетон зашитый, огнями залитый Кавказ, железный конь привозит жито, чугунный вол привозит квас". Борясь с кулаком, мы "сносим старый мир", мы "строим колхоз", то есть "новый мир... с новым солнцем и травой".
Поэмы "Безумный волк" и "Деревья" остаются в письменном столе. Поэма "Торжество земледелия" появляется в печати в 1933 году как апофеоз колхозного строительства.
Однако появляется и "Лодейников", в пронзительных строфах которого восстановленная во всех звеньях цепь бытия оказывается весьма далека от стройно-осознанной всеобщей гармонии:
Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
в один клубок.
Но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее.
Мысль критиков, получающих такие тексты, должна теперь соединить картину всеобщей давильни с картинами торжества земледелия. Истина обнажается: гибель предстает в строфах, по лирической мощи достойных войти в сокровищницу мировой поэзии, а наступление гармонии — в строфах, словно исторгнутых из сознания всё того же капитана Лебядкина: